Вот еще откуда развелось столько лжи: обязанность лгать подчиненным есть атрибут власти, а кому же не хочется поиграть в начальника! Да и почти всякий хоть кому-нибудь да начальник...
Сабуров, подобно страусу, даже пытался спрятать голову под подушку, но вотще. Да еще Шурка, обложившийся прогрессивными журналами, время от времени свешивал голову и пускался в те самые разговоры, по вине которых исчезают ясность и мыло. Наконец попутчик указал ему строго:
- Ты учись, учись, а не забывай, чей хлеб ешь!
- Я и не забываю: американский. Купленный на нефтедоллары.
- Ишь ты!.. Развелось каких-то социологов, журналистов... Не стоишь у станка - значит, паразит!
Станок уже давно не утилитарный, а сакральный предмет.
- Тяжелая промышленность, - цепенея взглядом, отчеканил Шурка, - отвернулась от человека и только переводит ресурсы.
Жрец Петесе на несколько секунд онемел, как мумия.
- Вот он - современный этот... цинизьм! - воскликнул он, обращаясь к каменным зайцам. - Вот и продают мороженую картошку. Расстреливать надо, кто такую картошку продает!
- В Америке никого за картошку не расстреливают, и все равно мороженую не продают. Там стреляют только президентов.
Петесе обратил беспомощный взгляд на немотствующих зайцев. После Урала они с чего-то перевелись, и для жреца это оказалось подлинной трагедией, поскольку молчать он не умел. Сначала он пересказывал сам себе все, что собирался сделать: "Так, сейчас порежем сальца, да с огурчиком - вон какие длинные стали делать", - но в конце концов не выдержал собственного общества, купил у проводника бутылку водки и напился в хлам, ласково угощая себя, покуда ворочался язык. Напоследок включил радио, - "Такую дрянь передают - а еще называется перестройка!" - и вырубился окончательно, сделавшись совсем уже неотличимым от сушеного Геббельса. Он храпел, булькал, клокотал - и насколько же человечнее были эти звуки в сравнении с его речами простенького, но государственного механизма!
Проспавшись и проболевши полдня, он сделался кроток и угодлив, чтобы ему только позволили рассказать, как в пятьдесят первом году он раздобыл для жены бязевую ночную сорочку, а в семьдесят седьмом - для кухни моющиеся обои. Сабуров кивал - чужая зависимость от него тоже была ему тягостна. А в голове у него снова начал раскручиваться маховик, которым за какие-то грехи его покарал господь...
Изредка Сабуров выходил в коридор отдохнуть от угодливости соседа и вместе с Шуркой смотрел в окно. Ветер зализывал к затылку Шуркин хаер, как у подводного пловца. Про каждую серьезную реку Шурка сообщал, какой именно комбинат отравляет ее своими стоками. Неужели люди такой теперь и будут видеть природу - не сверкание ряби, а отраву?
- Я еще, может быть, добьюсь, чтобы из меня сделали мумию, - размышлял Шурка. - На тусовках будут показывать.
Сокурсники Сабурова ему понравились, один острил клево: в следующую встречу будем скидываться натурой - мылом, колбасой.
- Не знаешь, как его фамилия? Седой такой, с пузом?
- Седой, с пузом? Это не наш. У нас таких не было.
А конец их путешествия запомнился дурным сном. Когда Шурка на минуту переставал задыхаться, он, как к господу богу, взывал к Сабурову: "Папа, я не умру?.." "Это обычные возрастные явления", - со скукой пожимал плечами Сабуров - ему самому катастрофически не хватало Верховного Существа. А он еще брал на себя роль Вождя, Отца, тащил больного пацана на треклятый Утюг, идиот, скотина... Донкишотство - это еще и жестокость!
Петесе с головой ушел сморкаться в пестрый цыганский платок и восстал оттуда потрясающе самодовольным: а не богохульствуй!
Нужно было сходить с поезда и вызывать "скорую". Но есть ли она в этих Таежных, Октябрьских, Индустриальных, Усть-Ордынских? "Нижняя Мая, наверно, большая, - срифмовал проводник, скребя ягодицу вместо затылка. - Десять минут стоим".
Они бегут спасаться в Нижнюю Маю, тогда как Шурка мечтал спастись в Верхней, - в этом почувствовалась какая-то плоская насмешка.
Сабуров до боли в напрягшихся подглазьях всматривался в приближающиеся огоньки среди враждебно чернеющей тайги, пытаясь понять, сколько их и что они сулят. И он едва не расцеловал мужика, уверенно курившего в тамбуре: в Нижней Мае да не быть врачу! Правда, тут же явилось более мелкое сомнение: а самому куда деваться? Поселиться под больничным крыльцом? Но когда речь идет о сыне...
Он без колебаний спрыгнул во тьму, а потом принял Шурку, которому помог спуститься проводник, чья бандитская физиономия мучительно осваивала непривычное сочувствующее выражение. Светились только окна в рубленом вокзальчике да отдаленные огоньки в конце просеки среди неприступного строя лиственниц. Нельзя было даже понять, сколько их, этих огоньков двадцать или тысяча.
Больше всего Сабуров боялся подлости - что его без разговоров турнут от государственного телефона. Но стереотип "больной ребенок" восторжествовал над правилом "посторонним вход воспрещен". Через пять минут, уложив Шурку на диван "МПС" (вот в каких богадельнях, оказывается, доживают ветераны сабуровского детства), чтобы только обращать к кому-то свои слова, он, как последняя старуха, страдающая недержанием речи, умоляюще рассказывал любопытствующей толстухе, что они возвращаются с Юга, что подобное с сыном уже бывало, только слабее, - и т. д. и т. п.
Толстуха требовала все новых подробностей. Сабуров охотно их поставлял, словно надеясь, что она употребит их ему во спасение. Начавший оживать Шурка с удовольствием слушал про самого себя, а когда приехала "скорая", объявил, что чувствует себя как нельзя лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130