– Избили, – в голосе Марии была неподдельная скорбь. Она села рядом с Ивлевым, теплая, родная. – Говорила ведь тебе… не послушал.
– Ничего. Мы завтра уедем отсюда.
Мария пристально вгляделась в него.
– А? – спросил Ивлев.
– Хорошо, – она бережно обняла его, погладила ладошкой избитую голову. Светлеющий мир качнулся в глазах Ивлева и поплыл, увлекая его в неведомую новую жизнь…
На другой день они уехали из деревни.
И началась эта новая жизнь.
Ивлев переехал в город, где работала Мария, (она работала секретаршей в каком-то учреждении, хотя окончила институт – физкультурный. Ни то, ни другое не нравилось Ивлеву). Сам он устроился работать на стройке, в бригаду слесарей-монтажников.
Сняли на краю города полдома… И пошли кривляться неопрятные, грязные, бессмысленные дни. Точно злой ветер подхватил Ивлева и потащил по земле. Летела в голову какая-то гадость, мусор… Какие-то лица улыбались, кто-то нетрезво взвизгивал…
Кого только не видел Ивлев в своей квартире! Какие-то непонятные молодые люди с обсосанными лицами, с жиденьким, нахальным блеском в глазах, какие-то девицы в тесных юбках… Обычно девицы садились с ногами на диван и мучили Ивлева тупыми белыми коленками. И в мыслях и в словах девиц сквозили все те же белые, круглые, тупые коленки. Приходили какие-то полуграмотные дяди с красными лицами, похохатывали… Кажется, все они что-то где-то приворовывали, перепродавали – денег было много. Часто пили дорогой коньяк, пели. Молодые были все модно одеты, пели заграничные песни, обсуждали заграничные фильмы, млели, слушая записи Ива Монтана. Краснорожие дяди в основном налегали на коньяк.
Глубоко русская душа Ивлева горько возмутилась. Между ним и этими людьми сразу завязалась нешуточная война.
Через пару недель грянула бестолковая, крикливая свадьба.
Много пили, смеялись, острили. Упившись, забыли иностранные песни и, потные, развинченные, взявшись за руки, пели хором:

Лиза, Лиза, Лизавета!
Я люблю тебя за это!
И за это, и за то -
Ламца– дрица-ом-ца-ца!…

Некто, с лицом красного шершавого сукна и с вылинявшими глазами, все время пытался бить посуду. Его держали за руки и объясняли:
– Нельзя. Нельзя, ты понял?
Одна пышногрудая девица переплясала трех пучеглазых парней, вышла на четвертого и свалилась с ног. Взрыв хохота, визг… А девица – лежит. Потом поняли: с девицей плохо. Вынесли на улицу, на свежий воздух.
То и дело то в одном углу, то в другом пытались драться.
Мария и в этой навозной хляби была на удивление красивой. Она распустила по плечам тяжелые волосы, засучила рукава кофточки и, улыбаясь, ходила такая среди гостей, дурачилась. Ей нравилась эта кутерьма. Сильная натура ее требовала большой работы, но не найдя ее, она спутала силу свою, оглушила. Когда она плясала, то так бессовестно и с таким искусством играла телом своим, что у юнцов-молокососов деревенели от напряжения лица. Ивлев в такие минуты особенно остро любил ее. И ненавидел.
Когда наплясались, когда вконец очумели и просто так орали за столом, один кряжистый дядя, по фамилии Шкурупий («шурупчик»; как называли его), пьяный меньше других, хитрый и жадный, очевидно, организатор подпольных махинаций, ласково глядя на Ивлева, – он не без оснований побаивался его, ибо этого прохиндея Ивлев ненавидел особенно люто, – застучал вилкой по графину.
– Ти-ха! Сичас жених споет! Просим!
Откуда он взял, что жених поет, непонятно.
На жениха, вообще-то, не обращали внимания, не замечали его. А тут посмотрели – действительно, сидит жених.
– Давай! Э-э!… Жених споет! Урра-а!… Хэх…
Кто– то не понял, в чем дело, и заорал:
– Горько-о!
Кто– то насмешливо продекламировал:
– Вот моя дяревня, вот мой дом родной…
– Да ти-ха! – опять закричал Шкурупий. – Просим жениха!
Когда заорали, Ивлев заметно побледнел и, стиснув зубы, сидел и смотрел на всех нехорошими, злыми глазами.
– Жени-их!… – стонала своенравная свадьба.
Мария посмотрела на Ивлева, подошла к нему, положила на плечо горячую руку, сказала негромко и требовательно:
– Спой, Петя.
Человек с вылинявшими глазами пробрался к ним, облапал Ивлева сзади и, обдавая горячим перегаром, заговорил в ухо:
– Есенина знаешь? Спой Есенина, а! – и крикнул всем: – Сейчас Есенина, вы! – его не услышали.
Ивлев сшиб со своего плеча тяжелую руку краснолицего, встал и вышел на улицу.
Был тусклый вечер, задумчивый и теплый. Кропотливо, въедливо доделывала свое дело на земле осень. Это – двадцать шестая в жизни Петра Ивлева, самая нелепая и желанная.
Он ушел в дальний конец ограды, сел на бревно, уперся локтями в колени, склонил голову на руки, задумался… Собственно, дум никаких не было, была острая ненависть к людям, визг, суетню и топот которых он слышал даже здесь.
Из дома кто-то вышел… Ивлев вгляделся, узнал Марию, позвал:
– Маша!
Она подошла, присела на корточки перед ним.
– Ну, что?
– Этот бардак надо разогнать. Пусть догуляют сегодня и забудут сюда дорогу.
Мария не сразу ответила.
– Мне весело с ними, – нехотя сказала она.
– Неправда, ты просто от скуки бесишься.
Мария опять долго молчала.
– С тобой-то не веселее, Петя.
Ивлева передернуло от ее слов, он пытливо уставился ей в глаза.
– Серьезно, что ли?
– Серьезно.
– Тэкс… – он не знал, что говорить. Решил быть тоже спокойным. – И сколько же мы с тобой прожили?
– Две недели.
– С месяц протянем или нет, как думаешь?
– Не знаю.
Ивлева слегка начало трясти, хмель вылетел из головы – спокойствие Марии было неподдельное, страшное.
– Ты что говоришь-то? Ты думаешь?
Мария вздохнула, уронила голову ему на колени, сказала, как говорят глубоко прочувствованное, пережитое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166