Милый ты мой, длинненький! Я приведу, а сама погляжу: может, и нету у вас никакой любови? А правда – так черт с вами… Оставайтесь тогда. Неужели она лучше?
Кузьма подавленно молчал.
Клавдя сдержала слово, вечером пришла с Марьей.
Марья держалась просто, спокойно взглянула на Кузьму, поздоровалась.
Тому показалось, что табурет поехал из-под него… Он кивнул головой.
Девушки прошли в горницу. Дома никого больше не было (Платоныч ушел в гости к Феде Байкалову, они подружились за это время).
Кузьма поднялся, хотел уйти. Колени мелко и противно тряслись. Он стал надевать кожан, но дверь горницы открылась… Именно этого мучительно ждал и боялся Кузьма – когда откроется дверь.
– Ты куда? – спросила Клавдя.
Кузьма промолчал.
– Зайди к нам.
Он пошел прямо в кожане, Клавдя подтолкнула его в спину.
Марья сидела у стола в синеньком ситцевом платье, под которым как-то не угадывалось тело ее. Кузьма стал перед ней; она снизу с детской, ясной улыбкой вопросительно глядела на него.
Клавдя остановилась позади Кузьмы; от ее взгляда – он чувствовал этот взгляд – он не мог ничего сказать.
Так стояли долго. Слышно было, как на завалинке шебаршат куры, разгребая сухую землю.
– Он любит тебя, Манька. Влюбился, – громко сказала Клавдя.
Марья вспыхнула вся, резко поднялась. Полные красивые губы ее задрожали – не то от обиды, не то от растерянности. Кузьме стало жалко ее.
– Правда, – сказал он. – Она правду говорит.
У Марьи сверкнули на глазах слезы. Она зажмурилась, качнула головой, стряхивая их.
– Вы что… зачем так?
– Ты у него спроси. Вчера меня целовал, а сегодня…
Кузьма твердо, спокойно, даже с каким-то удовольствием сказал:
– Врет она, Маша. Я не целовал ее. Она врет.
Клавдя прошла вперед, опустилась на колени перед божницей, размашисто перекрестилась.
– Истинный мой Христос. Гляди – крещусь.
– Честное слово, не было. Крестись. Не было – и все, – стоял на своем Кузьма.
Клавдя, не поднимаясь с колен, дотянулась до Марьи, обхватила ее ноги, прижалась лицом. Заплакала.
– Было, Манюшка, милая… Не отнимай его у меня, милая… Присохло к нему мое сердце… Изведусь я вся, господи! Руки на себя наложу!… – она плакала страшно – навзрыд, как по покойнику. У Кузьмы по спине пошел мороз.
Марья насилу подняла ее, посадила на кровать и разревелась сама.
– Да я-то… я-то знать ничего не знаю. Зачем вы меня-то, господи?… Отпустите вы меня отсюда…
Кузьма ничего не соображал, понимал только, что все это, наверно, скоро кончится. Он не слышал, как ушла Марья… Смотрел в окно. Очнулся, когда Клавдя тронула его. Она не плакала, смотрела серьезно и строго. Кузьма хотел выйти из горницы. Она загородила ему дорогу.
– Манька далеко уже. Не ходи.
– Я не за ней. Пусти.
Клавдя решительно тряхнула головой, вытерла рукавом заплаканные глаза.
– Пойдем вместе.
На улице она цепко ухватилась за его руку, повела за собой к хозяйским постройкам.
– Куда ты?
– Не разговаривай.
Подошли к сеновалу. Клавдя втолкнула его в темную дверь. Шепотом приказала:
– Лезь.
Кузьма зашуршал сеном – полез наверх. Сзади карабкалась Клавдя.
Долезли до самого верха. Клавдя опрокинулась на спину. Нашла руку Кузьмы, потянула к себе.
Жаркий туман кинулся Кузьме в голову. Чтобы унять дрожь, которая начала трясти его, он заглотнул воздух и перестал дышать… Потом громко, со стоном выдохнул.
– Ну что ты!… А? – почти крикнула Клавдя.
Прижала его к себе, торопливо зашептала:
– Милый… Ну? Что ты?…
Потом закусила губу и замолчала.
– Вот… Теперь ты мой. Мне надо было давно догадаться, глупой, – устало и спокойно сказала Клавдя.
Кузьма молчал. Смотрел через пролом в крыше на небо.
Красная опояска зари тускнела. Горячие краски ее поблекли, подернулись с краев пепельно-тусклой пеленой. Ночь опускалась над степью и над селом. Большая тихая ночь.

– 14 -

Гринька Малюгин влопался – поймали в чужой конюшне.
Этот Гринька был отпетая голова.
Еще молодым парнем поспорил с дружками, что сшибет кулаком жеребца с ног. Поспорили на четверть водки.
Гринька вывел из своей конюшни жеребца-производителя, привел на росстань, где уже собрался народ (на пасху дело было), поплевал на руки, развернулся и хряпнул жеребца меж глаз. Рослый жеребец как стоял, так пал на передние ноги.
Вечером об этом узнал отец Гриньки. Принес ременные вожжи, свил вчетверо, запер дверь и исполосовал Гриньку чуть не до смерти.
Когда Гринька отлежался и стал ходить (но еще не сидеть), он раздобыл ведерко керосину, облил ночью родительский дом, вокруг, по окладу и подпалил. А сам ушел в тайгу.
С тех пор где-то пропал.
Потом объявился: разъезжал на паре, грабил в дальних деревнях. Но в своей никого не трогал, хоть, случалось, наезжал ночами.
Один раз мужики накрыли его: пасечник Быстров донес.
Засадили Гриньку в тюрьму.
Вскоре, воспользовавшись заварухой семнадцатого года, когда не до него было, он сбежал, и ночью с двумя товарищами нагрянул к старику Быстрову.
Про эту историю рассказывали в деревне так.
…Быстров круглый год жил на пасеке со своей старухой. А в эту ночь, как на грех, осталась у них ночевать дочь Вера. Засиделась допоздна и не захотела идти домой.
Пасека была недалеко от деревни – на виду. А в деревне, с краю, жил сын Быстрова – Кирька.
И вот спит ночью Кирька, и снится ему такой сон: подошел к нему какой-то человек, взял за нос и говорит: «Спишь? Отца-то с матерью убивают». Вскочил Кирька сам не свой – на улицу. Смотрит, а в отцовском доме такой свет в окнах, какого по праздникам не бывало. И пес – цепной кобель у них был, Борзей звали – аж хрипом заходится, лает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166