– но тут же пропало: слишком мирно настроен Николай.
– Николай…
– Чего?
– Придется отдать эти ящики.
Николай долго молчал. Попыхивая папироской, освещая при каждой затяжке кончик покрасневшего от холода носа.
– С какой стати отдавать-то? – спросил он спокойно.
– С такой, что они государственные.
– Так их же унесло! Они же все равно для государства потерянные.
– Ничего подобного. Их бы все равно собрали – не сегодня так завтра. А за то, что вы их поймали, вам спасибо скажут.
– Вон как! – Николай начал злиться. – Умно говоришь, нечего сказать!
– Ничего не сделаешь, Николай. И потом… надо же все-таки стыд иметь: у людей несчастье, а вы обрадовались. С них же спросят, со сплавщиков-то.
– Никто не радовался, чего зря вякать. Наоборот, помогли людям. В общем, я не отдам. Я думал, ты по-человечески разберешься – рассказал, а выходит – зря. Помешают они нам, эти ящики?
– Отдашь, Николай.
Долго молчали. Николай глубоко затягивался вонючим самосадом, сердито сплевывал и сопел. Кузьма щелкал ногтем по голенищу сапога.
– Ты кто сейчас будешь-то? – спросил Николай.
– Милиционер. Так что это… кхм… с маслом-то – отдать надо, Николай.
– Мы уж потеряли тебя.
– Я на курсах был.
Еще помолчали.
– Я-то – отдам, а вот другие… здорово сомневаюсь.
– Не сомневайся, отдадут. Кто там еще был?
– Беспаловы ребята… четыре ящика хапнули, паразиты. Сергей Попов… Этому я бы по бедности его великой оставил. Ребятишек хоть накормит. Он тоже два взял. Малюгин Игнашка, Николай Куксин с сыном три взяли. Эх, Кузьма!… А я уж гульнуть собрался. Думаю: продам один ящичек в городе – хоть шикану разок. Не даешь ты мне душу отвести.
Кузьме стало жалко тестя.
– Все равно бы их у вас взяли. Не я – так другие. Из города бы приехали.
– Эт пока они там приедут, у нас уж все масло растает.
Кузьма промолчал.
– Давай так: один ящик я отдаю…
– Нет, Николай.
– Тьфу! – Николай поднялся, затоптал окурок. – Нехозяйственный ты мужик, Кузьма. Трудно тебе жить будет.
– Николай…
– Ну.
– Дело вот в чем: меня из дома выгнали, – Кузьма заговорил торопливо, опасаясь, что не доскажет всего. – А выгнали за то, что я зашел давеча к Любавиной Марье… Ну кто-то увидел и передал. Я и зашел-то случайно…
Николая это известие развеселило.
– Вон как! – воскликнул он, толкнув запертую дверь и вернулся к Кузьме. – Так. Ну-ка дай еще закурить. Так ты, значит, хэх! Ты поэтому и кукуешь тут сидишь?
– Ну да.
– Понятно. Клюкой не попало?
– Нет.
– Мне клюкой попадало. Один раз погулял, значится, в Обрезцовке с кралей, – ну, донесли, конечно. Являюсь – подарок купил дуре такой, – она меня р-раз по спине клюкой, у меня аж в глазах засветилось. Чуть не убил ее тогда. Подарок пропил, конечно. Ты к Марье-то в самом деле случайно?
– Конечно. Никаких у меня мыслей… таких не было.
– М-да-а… У нас так. Вообще-то с Любавиными лучше не связываться.
– Я и не связываюсь.
– У нас так, Кузьма. Придется на сеновале переспать: сегодня с ними не столковаться. Я сейчас тулуп вынесу – ночуешь как барин.
– Я к Федору пойду переночую.
– Не ходи. У Феди Хавронья – ботало, завтра вся деревня знать будет.
«Верно ведь!!», – подумал Кузьма.
– У меня тулуп хороший, не замерзнешь. А главное – не тоскуй. Бабы – они все такие.
– Да я не тоскую, – Кузьме действительно сделалось легче. Все-таки золотой человек этот Николай. – Стыдно только.
– Стыд не дым, глаза не ест. Сейчас вынесу тулуп.
– Спасибо.
Николай постучался. Тотчас – словно этого стука ждали – из сеней спросили.
– Кто там? – спрашивала Агафья.
– Я, – откликнулся Николай.
– Ты один?
– Нет, с кралей, – сострил Николай.
Агафья открыла дверь. Николай вошел в избу. Не было его довольно долго. Потом он вышел в тулупе внакидку, сказал негромко:
– На. Там, значит, такие дела: одна ревет, другая вся зеленая сделалась от злости. Иди. Завтра будем как-нибудь подступаться.
Кузьма взял тулуп и пошел к сеновалу.
Ночь была темная, холодная. Высоко в небе зябко дрожали крупные, яркие звезды. Тишина. Ни одного огонька нигде, ни шороха, ни скрипа. Только, если хорошо вслушаться, можно уловить далекий ровный шум реки.
Кузьма выгреб в сухом сене удобную ямку, лег, накрылся тулупом, вытянулся. Он устал за день, издергался. Сейчас было тошно. Самые разные мысли ворошились в голове, и не было сил прогнать их. Думалось о Марье, о Николае, о Клавде, о дочери своей, о Яше, опять о Марье… О Марье думалось все время.
«Лежит теперь Марья, мучается, милая. Родная ты, добрая… Вот тебе и любовь, елки зеленые!… Одно мучение».
Из края в край по селу прокатился петушиный крик. Потом опять стало тихо. Только далеко– далеко, на другом конце деревни, шумит река, да в углу двора хрустит овсом лошадь, да жует свою бесконечную жвачку и глубоко вздыхает сонная корова.
Вдруг дверь из сеней тягуче скрипнула, и чьи-то шаги едва слышно зашуршали по земле. Кузьма приподнялся, высунул голову в пролом крыши. Сперва ничего нельзя было разобрать, потом различилась высокая мужская фигура – Николая. Николай прокрался к погребу, неслышно открыл крышку, спустился, вытащил ящик с маслом и понес к бане.
«Перепрятать хочет, – понял Кузьма. – Весь измучился сегодня с этим маслом, бедный».
Николай перетащил оба ящика в баню, так же тихо, – он даже, кажется, разулся, чтобы не шуметь, – ушел в избу. Он бы так и остался неуслышанным, если бы не проклятая дверь: оба раза она предательски певуче пропела. Николай, наверно, всю изматерил ее.
«Завтра скажет, что масло украли. Надо как-нибудь нечаянно наткнуться на эти ящики», – решил Кузьма, устраиваясь под теплым тулупом Николая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166