А любовался я не вами, я бы на это не осмелился, а вашими
золотыми сережками. Никогда не видал таких.
Она сняла одну из сережек и протянула мне.
- Теперь можете любоваться. Подарок моего бывшего мужа Жана Матье.
Надеюсь, это имя что-то говорит вам, Василий-Альберт?
Я не знаток искусства, но имя лучшего художника нашего времени было
ведомо и мне, я не раз знакомился с его картинами на выставках и в музеях.
Правда, я не знал, что Матье не только живописец, но и ювелир. Сережка
была необычайна: два золотых колокольчика вставлены один в другой;
меньший, с крохотным язычком внутри, сам служил ударником для большего
колокольчика. Я покачал сережку. Оба колокольчика породили нежный,
мелодичный звук - чей-то приглушенный голосок печалился и тихо взывал.
- Понял, - сказал я, возвращая сережку. - Покинутый вами муж оставил
вам на память свой голос, вечно оплакивающий расставание.
- Не поняли, - возразила она, прикрепляя сережку к мочке уха. - Не я
его покинула, а он меня. И поиздевался на прощание: "Пусть голос сережки
оплакивает твою потерю, ибо никогда ты не найдешь человека, равного мне.
Не сумела оценить, теперь казнись".
- Он не страдал, по-видимому, самоуничижением?
- Все мужчины хвастливы. Гении, вроде Жана, особенно. А я ношу эти
сережки, чтобы они всегда звенели мне в ухо: "Ты свободна, ты свободна, ты
наконец восхитительно свободна!" Я слышу шаги Питера-Клода, господин
Штилике.
Я тоже услышал чьи-то шаги в коридоре. Они усиливались, приближаясь,
ноги не скользили, а тяжко били по паркету. Барнхауз не просто
передвигался, как все люди, а извещал о себе громкими, как тревожный
сигнал, шагами. Затем двери распахнулись, и возник он сам. Не появился, не
вошел, не проскользнул, а возник, замер - огромный, лохматый, длиннорукий
- в проеме двери, как в раме, давая наглядеться на свою фигуру и на
широкое, краснощекое, распахнутое в улыбке лицо. А голос был неожиданно
для мощного роста тонковат и скрипуч. Впоследствии, в минуты гнева,
охватывавшего Барнхауза, я слышал в его голосе такие режущие ноты, такие
визги, как будто он не говорил, а пилил дрова голосом, ставшим подобием
быстро вращающейся, но плохо смазанной пилы.
- Похож! - возгласил он на пороге. - Нет, до чего похож! Коллега
Штилике, хочу, но не умею выразить, как рад вас видеть!
Я пожал его руку - он надавил с нарочитой силой - и поинтересовался:
- На кого я похож, Барнхауз?
- Как на кого? На себя, разумеется. На свои собственные портреты,
Штилике. Вон в моем кабинете два ваших стереообраза, войдите и
полюбуйтесь.
Все стены обширного кабинета Барнхауза были увешаны стереографиями,
картинами и схемами. Среди этой бездны изображений я не скоро нашел бы
себя, но Барнхауз показал, где искать. Вряд ли я теперь походил на те
давние изображения. Барнхауз предложил мне сесть на диван и уселся в
кресло, придвинув его к дивану.
- Рад, очень рад вашему прилету, Штилике! - повторил он. - Меня
предупреждали о вас - огромные полномочия и прочее. Уверен, что теперь
программа промышленного освоения Ниобеи получит новое ускорение. Люди
вашего ранга прибывают не для лицезрения и прогулок, а для поворотов и
переворотов, это мы понимаем.
- Для начала ограничусь лицезрением и прогулками, - ответил я, - Хочу
поближе познакомиться с Ниобеей и ее обитателями.
Барнхауз нарочито высоко приподнял лохматые брови.
- С геологами и горняками? Люди как люди, ничего выдающегося. Или вас
интересуют местные людоеды?
- Нибоеды, Барнхауз, - вежливо поправил я. - Именно они. Сколько
слышал на Земле, нибы людей не едят.
Он пренебрежительно фыркнул.
- Много знают на Земле о наших делах. Даже мои краткие отчеты не
прочитываются, а просматриваются. Только требования на материалы
досконально изучаются, чтобы обнаружить предлог ужать или отказать в
запросах. Нет, дорогой Штилике, нибы не едят людей не от отсутствия
аппетита. Просто никто из нас не ходит там без оружия и в одиночку. Наше
строжайшее правило: не отражать нападение, а не допускать самой
возможности напасть на нас. Действует безотказно.
- Неплохое правило! Не хотите ли ознакомиться с моими служебными
документами?
Барнхауз хорошо владел собой, но по одному тому, что каждую строчку
моего командировочного предписания он перечитывал дважды и трижды, я
понимал, как он поражен, если не сказать - ошарашен.
- Сильные бумаги, - сказал он, возвращая документы. - Правда, не
совсем то, на что я надеялся... И скорей, даже совсем не то...
Я имел опыт общения с людьми типа Питера-Клода Барнхауза. Они
встречались мне не только на Ниобее.
- Будете возражать, Барнхауз? В случае несогласия соблаговолите
начертать мотивированный отказ. Вы правитель этого уголка мира, и без
вашего разрешения я тут не сумею ступить и шага.
Барнхауз все же был не из тех, кого берут голыми руками. Он
ухмыльнулся мне прямо в лицо. И ухмылялся, и смеялся он очень по-своему -
не такой уж большой рот внезапно расширялся, распахивался, разбегался по
щекам до ушей, и разверзалась краснонебая пропасть. Детей даже дружелюбные
его улыбки должны были пугать.
- Не рисуйте меня дурачком, Штилике. Я правитель, пока прав. В смысле
- пока мои действия признаются правильными. Я не поклонник табели о
рангах, но понимаю: вы - это вы, я - это я. Шагайте без разрешения, куда
поведут вас ноги. И передайте Объединенному правительству Земли, что
мятежника во мне никогда не увидят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42