- говорить о наших спорах, о
пашем горе, о негодовании и отчаянии, попеременно захватывавших нас...
Раскрываться, как на исповеди!.. Милые, но все же чужие люди!
"Согласен. Но мог. Вон там лежит диктофон. Возьми и говори. Ничьи
глаза здесь но смущают тебя. Пусть люди, идущие за тобой, знают и то, что
осталось нераскрытым в твоих отчетах".
Штилике взял диктофон и заговорил.

3

Я не люблю себя. Я никогда себя не любил. Были часы, когда нелюбовь к
себе превращалась в негодование на себя. Тогда я враждовал с собой. Нет,
во мне не было двоесущия, я не страдал от раздвоения личности. Я всегда
был один - один облик, один характер, одни жизненные цели, одни способы их
реализации. Все было проще, чем тысячекратно читалось в романах,
живописующих убийственные схватки двух враждебных натур в одном теле, и по
одному тому, что было проще, становилось непосильно сложней. Наверно, я
говорю непонятно. Непонятность не в словах, а в фактах, какие надо
высказать словами.
Итак, я не люблю себя - таков первый важный факт. И прежде всего не
люблю своего облика. Природа наделила меня неудачной внешностью. Еще в
детстве я возненавидел зеркала. В зеркале, когда я подходил к нему,
появлялась нескладная фигура: с непомерно широких плеч свисали неприлично
короткие, хотя и крепкие руки, на узкой и длинной шее торчала массивная
голова - я всегда удивлялся, почему шея не сгибается под ее тяжестью, - а
к несимметричному телу еще и несимметричное лицо... "Ты мог бы сойти за
инопланетянина-антропоида, если бы мы не знали, что антропоидов в иных
мирах не существует! - сказала мне как-то Анна и добавила с нежностью, ей
почему-то нравилось мое уродство: - Вот же судьба - столько красивых
парней увивалось вокруг меня, а влюбилась в тебя".
И я не любил своих поступков - такой второй важный факт. Нет, не
потому их не любил, что делал, чего не желалось. Этого не было да и не
могло быть. Я делал только то, что надо было и что хотелось. Но делал
хуже, чем хотелось. Есть люди, достигшие совершенства, образцом их был мой
учитель Теодор-Михаил Раздорин, у таких людей цель и выполнение цели
всегда совпадают, одно отвечает другому. Меня одолевала
неудовлетворенность: цели были выше выполнения. Я не жалуюсь и не скорблю
- констатирую печальный факт.
В моих действиях на Ниобее оба эти свойства - нелюбовь к своей
внешности и несовпадение цели и средств - присутствовали в реальном
действии. Если бы было не так, я и не упоминал бы о своем характере, на
такую деликатность меня бы хватило.
На Ниобею меня направил Теодор Раздорин.
Я пришел к нему вскоре по возвращении с Эриннии. Мне полагался
годовой отдых на Земле. Я заранее сокрушался, что года на отдых не хватит.
И уж конечно, ни о каких дальних экспедициях мне не мечталось: я был сыт
по горло хлопотней на неустроенных планетах. Ничегонеделание на зеленой
Земле было сладостней любых успехов на разных небесных шариках. Так мне
воображалось. И естественно - теперь сознаю, что в том была
естественность, а не принуждение, - не прошло и месяца, как я снова мчался
к звездам.
Это произошло потому, что Теодор Раздорин умирал.
Он лежал в своей спальне на широкой постели, иссиня-бледный и до того
исхудавший, что набухшие вены на руках и жилы на шее казались жгутами,
приставленными снаружи, а не выступающими из-под кожи. Возле кровати
возвышались аппараты для кровообращения и дыхания, собственные органы
Раздорина давно перестали служить исправно. В открытое окно врывались
запахи деревьев и распускающихся цветов, на дворе творилась очередная
яркая и многошумная весна. Я потом часто думал: хорошо умирать весной,
ощущая тепло солнца и дыхание возрождающейся травы. Именно так, по-своему
радостно и красиво, совершалось это скорбное событие - уход моего учителя
в небытие. Для себя я желаю такой же смерти.
Обессиленный телесно, сознание Раздорин сохранял до последнего часа.
И хоть голос его, прежде громкий и категоричный, звучал уже не так сильно,
но был по-прежнему ясен и решителен. Старик с трудом шевелился на своей
необъятной кровати - он любил такие, как сам он посмеивался, "стадиончики
для спанья", - но разговаривал без большого усилия, и это, видимо,
скрашивало ему тяготы хвори: он всегда охотно говорил и у него всегда было
о чем говорить.
Раздорин глазами показал на стул рядом с кроватью и сказал:
- Садись. Знаю. Вижу. Перестрадал. Возродился.
- Десять лет все-таки, - сказал я. - Даже самого горького горя на
десять лет не хватит. Все стирается.
- Не клевещи на себя. Ты не из забывчивых. Знаю твою любовь к Анне.
Годы не сотрут такого несчастья. Да и не было у тебя десяти лет на горе.
Даже года не было.
Я лучше, чем кто-либо - все же любимый его ученик, - знал, как он
любит поражать парадоксами. В древности из него вышел бы незаурядный
софист. Но этого парадокса я не понял. Он усмехнулся.
- А ведь просто, Василий. Тебя спас твой труд. Та великая цель, какую
ты себе наметил. Не то что года, даже месяца на уход в несчастье ты не
имел. Раньше о пророках говорили: он смертью смерть попрал. Ты попрал
смерть жизнью. Эринния теперь никому не грозит таинственной гибелью. Это
подвиг, Василий.
- Это работа, - сказал я. - И не только моя. Всех нас, и гораздо
больше биологов и медиков, а не социологов. Я организовывал их труд,
только всего.
- Твоя, - повторил он и нахмурился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42