И он
сказал: "Василий, я не жалею, что прожил так, а не по-другому, жизнь была
хороша, но одно мне грустно, Василий, - столько прекрасных, столько
великих книг в моей библиотеке, а я ухожу в небытие, так и не прочитав их
все!"
"Я тоже скоро уйду в небытие, - подумал Штилике, - и тоже не прочитав
всего, что собрано в этой комнате, а ведь в ней много меньше книг, чем
было у моего учителя, и читал я много меньше, чем он. Сколько же сильней
его мне горевать, а я не горюю, только с сокрушением говорю себе: много,
много высоких радостей мог доставить себе, а не доставил!"
Штилике подошел к развешанным на стене портретам: три женщины в
центре, двое мужчин по краям. Он всматривался в них, как если бы впервые
увидел. Все пятеро давно умерли, все пятеро вечны в его мыслях - к чему
рассматривать как бы со стороны то, что душевно нетленно? Он шевелил
губами, беззвучно твердил себе слова, какие уже тысячу раз повторял и
какие при каждом повторении звучали все так же больно и сильно.
"Я так любил тебя, Анна, - говорил он той, что была в центре,
темноволосой, веселоглазой, высоколобой, - я жил тобой, моя единственная,
и когда ты угасла от неведомой болезни, бича проклятой самой природой
планетки со страшным названием Эринния, я твердил себе: не переживу, пусть
и меня сразит та же тяжкая хворь, что сражает сейчас мою жену. Но ты
умерла, а я жив, и долгих десять лет, проклятых лет, благословенных лет,
сражался со зловещей планеткой и победил ее - уже никому она не грозит
страданием и смертью!"
"И тебя я любил, - говорил он женщине, что улыбалась, красивая и
радостная, справа от жены. - Любил, но не спас, когда погибала, сам обрек
тебя на гибель, так кинул мне в лицо человек, который был тебе гораздо
ближе, чем я, - вот он еще правей на стене, рядом с тобой".
"А тебя не любил, - говорил он третьей женщине, той, что была слева
от Анны. - И ты меня ненавидела, и я порой гордился твоей ненавистью. Но
видишь ли - хотя ты этого при жизни не хотела видеть, а сейчас уже не
увидишь, - я жалел тебя и сочувствовал, твоя ненависть ко мне была лишь
особым выражением твоей преданной, твоей жертвенной привязанности к
другому человеку, моему противнику, тому, чей портрет касается слева твоей
рамки, - как было не понять тебя!"
"Вот все вы здесь, все пятеро, друзья и недруги, вас никого уже нет в
живых, все вы во мне и со мной, ибо вы, быть может, самое яркое в том, что
я называю "моя жизнь".
Штилике вернулся к дивану, откинул голову на мягкую спинку. Итак, эти
чудесные парни и девушки страшно взволновались, узнав, что перед ними
знаменитый Штилике, столько ведь приходилось читать и слышать об освоении
Эриннии, о делах на Ниобее, наверно, и курсовые экзамены сдавали,
непрерывно поминая эту фамилию - Штилике, Штилике, Штилике... И портреты
твои развешаны в учебных аудиториях, наизусть все вытвержено: невысокий,
широкоплечий, сутулый, усатый, с запавшими темными глазами - в общем,
такой, что, "отвернувшись, не насмотришься". Впрочем, знаменитостям
уродливость прощается... А все же какая разница между устоявшимся
представлением о некрасивом и в молодости, а сейчас, наверно, дряхлом,
уродливом старце, если он еще жив, и тем величавым, уже немолодым, но еще
статным мужчиной, каким ты перед ними предстал! Было чему поразиться! И
законно потребовать объяснений, как стало возможно такое превращение? А ты
сбежал от расспросов. Нет, не только облик твой переменился, характер
тоже, раньше ты ни от чего не бегал!
- Ну и сбежал, ну и пусть! - вслух закричал Штилике. - Мои
превращения - мои личные дела. Есть еще и такая область - интимность.
"Без истерики! - мысленно одернул себя Штилике. - Давно обветшала
твоя мелкая интимность. Да и была ли? Ты в некотором роде историческое
явление. Соответствуй себе!"
- Не мог я разговаривать с тем большеглазым, - устало вслух сказал
Штилике. - Одно дело - работа, исторические решения... Другое совсем -
Ирина, Виккерс, Барнхауз, Агнесса... Зачем возобновлять старые споры? Вряд
ли они заинтересовали бы этих молодых людей.
И опять он мысленно опроверг сказанное вслух:
"Заинтересовали бы! Они летят на Ниобею. То, что ты называешь
интимностью и старыми спорами, неотделимо от реальной истории планеты. А
между прочим, в официальном отчете Академии наук ты и словечком не
обмолвился о своем отношении к Ирине и Агнессе, к Барнхаузу и Виккерсу.
Твой отчет был неполон и необъективен".
- Я рассказал о драме на Ниобее...
"События изложил, а чувства? Разве ваши настроения, ваши желания,
ваши характеры не сыграли там, быть может, решающей роли? И не называй,
пожалуйста, события на Ниобее тусклым литературным словцом "драма". Была
трагедия - и не личная, а социальная. И те, кто вслед за вами направляются
ныне на эту столько лет запретную планетку, имеют право знать, что на пей
происходило, хотя бы для того, чтобы не повторять ваших ошибок".
- Если экспедиции на Ниобею возобновлены, то и даны подробные
программы, как вести себя на ней.
"Были ли у вас такие программы?"
- У нас не было, у них должны быть! Напрасно, что ли, я писал свои
отчеты?
"Ты писал отчеты о событиях, а не о душах. Как и вы, эти ребята не
лишены страстей, надежд и мечтаний! Как загорелись их глаза, когда они
услышали, кто ты! Будут, будут среди них и свои Барнхаузы и Штилике, Ирины
и Агнессы. Они должны знать, какой нелегкий путь пролег для вас на
планете".
- Не мог я бесстрастно - лекционно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42