Я не сомневаюсь в том, что Гостмэн пошутил,
но Зауэрабенд раскраснелся и пришел в ярость, в результате чего Пальмира,
которая в свои шестнадцать лет была настолько инфантильной, что вполне
могла сойти за тринадцатилетнюю, выбежала из комнаты вся в слезах. Я
постарался уладить ссору, но Зауэрабенд продолжал метать в сторону
Гостмэна свирепые взгляды.
Мисс Пистил, школьная учительница, блондинка с отсутствовавшим
вглядом, искусственно увеличенной грудью и лицом, которому она умудрялась
придавать одновременно выражение строгости и томности, уже на первом же
нашем занятии с непоколебимой решительностью повела себя так, будто она
участвует в подобных маршрутах только с одной целью, чтобы ею пользовались
курьеры. Но даже если бы я и не был всецело поглощен Пульхерией, не думаю,
что злоупотребил бы ее доступностью. А в той ситуации, в которой я теперь
оказался, у меня вообще не было никакого, даже самого малейшего желания
проверить, чем может похвастаться мисс Пистил ниже пояса.
Совсем иное дело - юный Бильбо Гостмэн, который оказался таким
модником, что носил панталончики, подбитые спереди подушечками (если в
моду вошли лифы, характерные для критянок второго тысячелетия до Рождества
Христова, то почему не могли снова стать модными гульфики?); руки его
оказались под юбкой у мисс Пистил уже на нашем втором инструктаже. Он
полагал, что проделывает это совершенно незаметно, но это сразу стало для
меня очевидным, как не ускользнуло и от внимания папаши Гостмэна, который
весь аж засветился, испытывая родительскую гордость за такого сына. Не
удалось ему укрыть свои попытки и от взгляда Хэггинс, которая была
настолько потрясена, что ее едва не хватил удар. У мисс Пистил был очень
взволнованный вид, ее уже трясло мелкой дрожью, и она то и дело извивалась
на месте, чтобы юному Бильбо было удобнее продолжать свое ознакомление с
нею. Тем временем мистер Леопольд Хэггинс, которому было восемьдесят пять
лет и от которого остались, пожалуй, только кожа да кости, с надеждой
подмигивал миссис Луизе Гостмэн - спокойной женщине с характерной для
хранительницы семейного очага внешностью, уделом которой стал постоянный
отпор трепетным домогательствам престарелого негодника.
Вот мы и отправились вместе на этот двухнедельный счастливый маршрут.
Я снова оказался самым низкосортным курьером. Мне никак не удавалось
вызвать в себе то вдохновение, что посещало меня раньше. Я показывал своей
группе все, что было положено, но не способен был ни на что, не
предусмотренное в маршруте. Я был не в состоянии последовательностью
мелких прыжков развернуть перед своими туристами панораму событий во всей
ее цельности и полноте, как это делал Метаксас, и как я сам собирался
всегда поступать в качестве курьера времени.
Частично мои беды объяснялись неопределенностью моего положения в
отношении Пульхерии. Образ ее тысячи раз за день представал перед моим
мысленным взором. Я представлял себе, как я перепрыгиваю в 1105 год и
начинаю планомерную обработку Пульхерии; она несомненно, помнит меня по
лавке с пряностями, как я помню не допускавшее никаких других толкований,
неприкрытое приглашение, которое она выразила тогда без слов.
Моя беда заключалась еще в том, что начало притупляться ощущение
чуда, которое осуществилось благодаря путешествиям во времени. Я провел на
византийском маршруте вот уже почти полгода, и чарующий трепет, который я
испытывал раньше, понемногу пропадал. Одаренный курьер - такой, как
Метаксас - способен столь же сильно волноваться при виде тысячной по счету
коронации императора, как и в первый раз. И передать свое возбужденное
состояние людям, которых он сопровождает. Возможно, я не был от природы
одаренным курьером. Мне наскучили церемония освящения Айя-Софии и крещение
Феодосия Второго, как прислуге дома терпимости надоедает смотреть на
разворачивающиеся у нее перед глазами оргии.
И еще мои неприятности в какой-то мере были связаны с присутствием в
моей группе Конрада Зауэрабенда. Этот жирный, вечно потный, неряшливый
господин становился для меня невыносимо противным всякий раз, как только
он открывал рот.
Он был неглуп, хитер, но слишком уж вульгарен и груб, неотесанный
деревенский чурбан. От него всегда можно было ожидать какого-нибудь,
совершенно неуместного, замечания где угодно и когда угодно.
В Августеуме он присвистнул и произнес:
- Какая шикарная автостоянка могла бы здесь разместиться!
Внутри Айя-Софии он похлопал по плечу седобородого священника и
доверительно поведал ему:
- Единственное, что хотел бы сказать вам, батюшка, так это: какая у
вас здесь миленькая церковка!
Во время посещения эпохи иконоборчества, наступившей в период
правления Льва Исаврийского, когда лучшие произведения живописи в Византии
уничтожались под предлогом борьбы с идолопоклонством, он перебил страстную
речь одного из самых ревностных фанатиков-иконоборцев вопросом:
- Эй, вы что, совсем с ума посходили? Не понимаете, что тем самым
губите туристский промысел в этом городе?
Кроме того, Зауэрабенд был совратителем малолетних и открыто гордился
этим.
- Я ничего не в силах поделать с этим, - объяснял он. - Вот такой у
меня бзик. Мой старик называет это комплексом Лолиты. Мне они нравятся,
когда им двенадцать, ну от силы тринадцать лет. Сами понимаете:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99