Когда я спросил об этом, он небрежно махнул рукой.
— Эти врачи все уговаривают меня лечь под нож, да только я и не подумаю.
По его мнению, смешно было поднимать столько шума из-за нескольких желчных камешков, которые он фактически не ощущал.
— Я чувствую себя здоровым,— твердил он.— Если б не эта скамейка, на которой так приятно сидеть, я бы давно выписался на работу. Может, опять когда прокатишься со мной, а?
Все уже было подготовлено, после выпускных экзаменов наш класс собирался в Рудные горы, в Кранцаль на строительство плотины.
«Мы будем все вместе, ночлег обеспечен, харчи бесплатные, при деле, да еще кучу денег заработаем»,— говорил Сэр, но его-то с нами и не было. Урсула тоже не поехала, она теперь жила у Корди и пела с ее голоса.
— Я в этой показухе не участвую,— сказала она.— Опять романтические идейки — в руках лопата, в голове мякина.
Правда, перед отъездом она еще несколько раз приходила к балкону и спрашивала меня:
— Ты сможешь жить без меня, без ребенка? Я ответил:
— Без тебя — нет.— Но к ребенку у меня не было никакого чувства, и я весьма смутно представлял себе наше будущее.
— Хенеля я вытащу, а может, и вашего Сэра заодно,— повторил господин Гётце, когда выдавали аттестаты, но больше ничего не добавил.
— Кранцаль — это безобразие, ненужная трата времени, бахвальство: дескать, вот мы какие! Ты бы лучше подумал о том, что с нами будет,— сказала Зеленая по дороге на вокзал. Она плакала и обнимала меня и спрыгнула с поезда лишь в самую последнюю минуту.
Вилли, Хорст и Вернер Хюттер держали меня за куртку и втащили обратно в вагон. Кто-то прихва-
тил с собой бутылку шнапса, мы распили ее и, когда прибыли на место, поплелись к бараку нетвердой походкой.
— О господи,— сказал я и рухнул на койку, но так до утра и не спал.
Потом я стоял в тумане с лопатой и размышлял: почему здесь нет Зеленой? Кругом был лес, падали деревья, зеленела трава, совсем еще не увядшая, и никто нигде не сбивал щелчком с балкона пилюли. «Ядовито-зеленые пилюли, фу, гадость! — слышалось мне из дальней дали.— Ты что, решил отравить этот прекрасный мир, ребенка — и меня?»
Я окончательно запутался и хотел встать, чтобы удостовериться, тем ли самым маршрутом возвращается трамвай. Но отец удержал меня, рука его была холодной, бессильной и как бы омертвевшей. Дверь на задней площадке то открывалась, то закрывалась, иногда громко хлопала, потом снова распахивалась на остановке, но люди, стоявшие под дождем, почему-то не садились в вагон.
— Ты бы сходил в тамбур,— сказал я, пытаясь подбодрить отца, который хоть и клевал носом, но упорно не давал мне закрыть дверь — Ты вообще больше не объявляешь остановки? Я что, сейчас буду дома?
Но за окном только смутно маячили серые дома, клочья дыма, возможно от поезда под Варшавским мостом, одного из последних паровиков. В грохоте сортировочной, очнувшись от пронзительного свиста, отец спросил:
— Что случилось? — Он опять повернулся ко мне, вокруг глаз залегла усталость, лицо посерело.— Ты что-то сказал? Я едва тебя слышу и ничего не вижу, даже билеты. Или их больше не осталось? — На секунду улыбка оживила его лицо, потом оно вновь застыло, а он прошептал, словно выдавая тайну своей жизни: — Только и услыхал, что этот жуткий свист, как тогда. Помнишь, на Трахенбергерплатц, а?
В котловине исчезали последние деревья, треща валились столетние ели. Мы подступали к ним с пилами и топорами, обрубали сучья, распиливали стволы, складывали в штабеля хлысты, которые мастер Кнорр вечерами пересчитывал.
— Ох-хо-хо,— вздыхал этот усатый плюгавый старикашка, который внимательно следил за нами, а выработку по возможности занижал.— С вами по миру пойдешь.
Он вечно изображал, будто платит нам из собственного кармана, и кривил физиономию, когда пила слишком уж визжала. А сам не давал нашему брату дух перевести, заставлял корчевать пни и сам тоже как бешеный орудовал топором, пока не оставалось ни одного корешка. В котловане не должно было валяться ни щепочки, ни травинки, ни комочка грунта, никому не разрешалось и ступить на очищенный склон, если он прошелся там с граблями и метром.
— Вот увалень, куда тебя понесло! — кричал он, стоило кому-нибудь сунуться туда.
Таким манером он накинулся и на Сэра, который появился однажды на склоне с чемоданом в руке.
— Ты что, с луны свалился? — рявкнул Кнорр.— Небось не станешь лакать воду, если в ней грязные бутсы мыли?
Сэр в замешательстве стоял на дамбе, а мы, побросав инструменты, невзирая на вопли Кнорра, побежали прямо по его священному косогору, приветствуя Сэра криками «ура!» и расспрашивая о Хенеле и Шерере.
— Ну, ребята, у вас тут дела! В тюрьме куда уютнее, остальные еще долго там проторчат.
Сэр передал мне письмо от Урсулы, которое я сейчас же начал читать. Я сел на разрыхленный граблями песок и сидел там долго-долго, когда все уже вернулись к работе. Мастер грозил топором, ругаясь, что уже из тюрьмы всяких типов начали присылать.
— Молодежная стройка, бог ты мой! Не молодежная, а хулиганская,— проворчал он, надел очки и наклонился ко мне.— За что твой приятель сидел в тюряге?
Я спрятал письмо и ответил:
— За то.
Меня вдруг взяла злость на всех и все, я вырвал у Кнорра топор, помчался вверх но склону к деревьям, которые никто не собирался валить, и врубился в первую попавшуюся ель.
— Ты что, с ума спятил? — взревел Кнорр, но оставил меня в покое и даже отогнал других, когда дерево стало падать.
Сэр, шедший уже к бараку, обернулся и сказал мне:
— Не дергайся, ты же не хотел ребенка.
У Урсулы был выкидыш, теперь она чувствовала себя свободной и независимой и словно забыла все, что случилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47