— Вот повезло! — Брат ужасно обрадовался, что я в два счета могу починить велосипед.— Если он тебе когда-нибудь больше не понадобится, я почищу его во дворе и назвонюсь сколько влезет, ладно?
Какое-то время с матерью было плохо, она болела, да и хлопот хватало. От Наперстка известий не было, она тщетно ждала его возвращения. Мы вместе написали отцу два письма, но он не ответил. На дядю Ханса надеяться тоже не приходилось, всякий раз он появлялся с разными смазливыми девицами, они сидели среди чемоданов в новенькой коляске, которую дядя приделал к мотоциклу. Эти девицы дяде весь свет заслонили, он спешил получить материю и деньги вперед, но кукол привозил слишком мало. А в конце концов вообще исчез, перед рождеством, как^раз когда матери собрались делать детям подарки. Наша мать отдала куклы-образцы, обещая остальным клиенткам во что бы то ни стало вернуть деньги и материал,— все без толку. Кто-то настрочил на нее донос, прибыли двое полицейских с ордером на обыск по обвинению в мошенничестве и спекуляции. Дверцу буфета— ключ мать от возбуждения не смогла найти — взломали: на свет появился шоколад, несколько фунтов кофе, какао, банки со сгущенным молоком и остаток моих выменянных сигарет.
— Укрывательство продуктов,— сказал один из полицейских, раскладывая, пересчитывая, занося все в протокол, потом спросил: — А где же куклы?
Напрасно мать уверяла, что у нее нет больше ни одной, они перерыли все шкафы, все ящики, даже постели, пока на грузовике не подъехал Леня и не окликнул меня с улицы, потому что опять прихватил немного угля.
— Он живет в этой комнате? — спросил полицейский. Я кивнул и, указывая на опустошенный буфет, добавил:
— Да, это его вещи, сейчас он будет здесь. Полицейские струхнули, быстро покидали шоколад,
кофе, какао, сгущенку и сигареты обратно в буфет, порвали протокол и, бормоча извинения, убрались восвояси, прежде чем Леня вошел в дом. Мать на радостях обняла меня и его и наконец-то рассмеялась, а на следующий день все продала, распорола платья, занавески и простыни, чуть ли не последнее полотенце отдала, чтобы по крайней мере вернуть женщинам их деньги и материю вместо заказанных кукол.
Незадолго до рождества Зеленая, пробравшись как-то вечером по глубокому снегу, остановилась возле нашего дома. Я сидел у окна, которое было теперь без занавесок, и решил, что в свете фонаря она увидела меня. У нее, как раньше у Инги, были длинные черные косы, она подошла к двери и позвонила к нам. Я открыл и, впервые стоя так близко от нее, увидел, что юбка и пальто у нее были темно-синими, вовсе не из того зеленого материала, как платье с буфами и летние кофточки. И глаза ее, глядевшие удивленно и с любопытством, словно бы изменили цвет и видели меня первый раз в жизни.
— А больше никого нет? — спросила она и хотела уйти.
Но тут из комнаты выкатился тмой брат и крикнул:
— Мамочка сейчас придет!
Я был так растерян и смущен, что просто онемел и даже не пригласил ее войти. Она тоже оробела, торопливо заговорила о своей младшей сестренке и о кукле, которую ей надо забрать, и в доказательство продемонстрировала хозяйственную сумку. У меня даже спина взмокла, я ведь и без того стыдился этой истории с куклами, а перед Зеленой готов был прямо сквозь землю провалиться. Но в эту минуту, будто догадавшись о моей беде, появилась мать с куклой в руках и сказала:
— Заходи, Урзель, я сохранила для вас самую последнюю, но об этом не должен знать ни один человек.
Мать тщательно завернула куклу в бумагу, напихала сверху в сумку старых газет и с улыбкой кивнула девочке.
— Передай привет матери, мы вместе с ней работали в парфюмерии у Реннера, твоей сестренки тогда еще на свете не было. Время-то как летит!
Я все ехал и ехал на отцовском трамвае, в угоду отцу засунув в карман второй билет, упавший и снова зачем-то поднятый. Он навязывал мне еще и какие-то часы, будто настало время расхватывать наследство. Но почему я вообще не спросил про место и время? Ничто меня не подгоняло, не было для меня ничего важнее этой поездки с ним, этого неожиданного свидания и воспоминаний, что овладели и им, и мною. Тогда, вернувшись из
плена, он молча и печально поглядел на меня, когда я сказал, что передумал и выбрал другую профессию. Он воспринял это как признак отчуждения из-за долгой разлуки, и пропасть между нами и вправду была непреодолима. С тех пор прошло слишком много времени, наши пути разошлись и только теперь по чистой случайности пересеклись вновь. Или он искал встречи? Или ее искал я сам? Или мы шли навстречу друг другу, без оглядки на остальных и на прошлое? Может быть, несмотря на разрыв, он чувствовал себя ответственным за мой путь даже больше, чем за свою службу, за те пути, по которым ездил сам, за конечные остановки, где у него было время передохнуть и оглядеться вокруг? Или он хотел узнать, как я к нему отношусь? И вообще, за что я должен благодарить его или упрекать? Может, мне стоит признаться ему, что я на многое смотрю его глазами и что многие из его слов и мыслей при всей их путанице и невразумительности бродят в моей голове? Мне чудилось, будто я слышу тиканье часов, которые он носил в кармане и хотел подарить мне. Я понял, что ничего не знаю о его детстве, юности и обо всех чаяниях и надеждах, которые он, улыбаясь, хранил в душе. И если я теперь не спрошу, а он не ответит, я безвозвратно потеряю последний шанс обрести его, а вместе с ним и себя.
Я был испуган и потрясен до глубины души, когда в тот холодный декабрьский день через полтора года после окончания войны пришел из школы и увидел на кухне отца, худого, коротко остриженного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47