Бабушка принесла письмо к нам и, недоверчиво покачивая головой, сказала:
— Пианино, все его книги и вещи у меня, они ему нужны, а я-то долго не протяну.
Лицо у нее было бледное, руки дрожали. Она терла стекла очков, думая, что сослепу что-нибудь прочитала неправильно.
— Может, выслать все это по почте? Или самой поехать на свадьбу? — спрашивала она отца, мать и меня.— Но я ведь много не подниму, разве что кой-какое бельишко, книги для меня слишком тяжелы.
Бабушка понятия не имела, какое это дальнее путешествие и что нет ни разрешения, ни поездов, чтобы пересечь четыре или пять границ. Больше всего тревожилась она из-за пианино, уже настроенного и заново отполированного. Но, мол, дядя Херберт, который головой рисковал, вызволяя его из старой квартиры, не должен ничего об этом знать.
— Ждут ребенка.— Бабушка со вздохом сунула письмо в старую кожаную сумку, которая была с нею и тогда, в бомбежку.— Но на крестины я поеду обязательно.— С этими словами она медленно, спотыкаясь, пошла к двери.— Лучше бы он с женой и ребенком приехал сюда, мы были бы все вместе, правда?
У нее закружилась голова, она покачнулась, сумка выпала из рук.
— Ох уж этот твой Фриц,— сказал отец, подхватив бабушку под руки и ведя назад к кушетке.— Не может он так поступить, он ведь строитель и нужен здесь.
Он оглянулся на мать, которая уже схватила пальто и собралась за врачом.
— Фриц должен приехать, иначе конец! — крикнул он ей.— Напиши ему об этом, Герди, пошли телеграмму, сейчас же!
Я посадил под балконом деревья и кусты, а на наших грядках — кольраби, цветную капусту, табак и помидоры, которые нужно было регулярно удобрять. В унитаз мы поставили ведерко, но днем никто не осмеливался выйти с этой «благодатью» во двор. Брат ждал темноты, а потому и спать ложился позже, к ведру он никого не подпускал и очень старался, чтобы все росло как следует. В соседях мало-помалу проснулась зависть — ни у кого не было таких крупных помидоров, кольраби, табачных листьев. От воров мы были застрахованы, с тех пор как отцова кровать переместилась к балконной двери. Сон у отца был чуткий, и он сразу же просыпался, если кто-то шел по гравийной дорожке. Однажды он соскочил с кровати и, выпрыгнув через балконные перила в сад, сцапал за ошейник овчарку, которая лишь залаяла и жалобно заскулила. Тут уж проснулись и мы, бросились на балкон, удивляясь, почему собака не убегает, хотя отец отпустил и даже отпихнул ее, а для верности еще и ногой поддал.
— Оставь ты беднягу,— мать засмеялась,— я что-то не слышала, чтобы собаки жрали томаты и капусту и курили табак. Если пес останется, у нас будет сторож, и ты сможешь наконец спать спокойно.
На следующее утро явился дедушка.
— Вчера опять пришли письма,— сказал он.— Где Герди?
Мне было велено срочно сообщить матери, что бабушке плохо, что опять был врач и надежды мало. И хотя мне пора было в школу, я помчался в палатку возле Шютценхофберга, где с недавних пор мать торговала в одиночку.
— Извините, мне нужно уйти, —сказала она покупателям, топившимся у прилавка, и выпроводила их на улицу.
Она так разволновалась, что даже дверь не заперла, а я, думая только о школе, побежал на трамвай, чтобы успеть хотя бы ко второму уроку.
Оставшись одна, бабушка слезла с кровати и, ползая( на четвереньках, уложила в большую кожаную сумку не-| сколько платьев и ночную рубашку: собралась ехать к дяде Хансу, а потом — к дяде Фрицу. Кроме нового письма из Югославии, ей пришло извещение из Гамбургского суда, что ее старший сын обвиняется в мошенничестве и неуплате крупного долга. Лишь силой матери удалось удержать бабушку дома. Старушка перепутала имена своих сыновей — хотела купить свадебный подарок Хансу и уплатить долги Фрица.
— Герди, но пианино мы не продадим, у меня достаточно отложено для мальчиков,— сказала она и уснула, предварительно достав из сумки свою сберегательную книжку, в которой хранила и наличные деньги.
За те полчаса, пока мать ходила на Шютценхофберг закрывать палатку, бабушка проснулась и дрожащей рукой написала несколько строк Фрицу и Хансу, на сей раз их не перепутав. Пусть дети распорядятся ее имуществом, чтобы вызволить из беды старшего, в крайнем случае даже пианино продать можно.
— Фрицелю так срочно не надо, он и один справится,—сказала она, перед тем как умереть на руках у матери и деда.
Когда мы отправились на похороны, с нами увязалась и овчарка. Даже когда отец рано утром ехал на велосипеде в депо, пес немного провожал его, затем останавливался и ждал, пока мать и мы с братом не выйдем из дома. Тому, кто выходил последним, доставалось больше всех: не помогали ни ругань, ни шлепки — пес бежал за мной или за братом до самой школы, понурив голову, стоял у ворот и, лишь потеряв нас из виду, возвращался на свое место под балконом. Он был предан, простодушен и неисправим, назвали мы его Михель. Если кто-нибудь приходил домой, он плясал вокруг, приближался следующий — он и ему несся навстречу. Казалось, его непрерывно терзали сомнения, кого надлежит одаривать наибольшей благосклонностью, и, когда мы собирались вместе, голова его вертелась, как на шарнире: то на одного посмотрит, то на другого.
— Помрет ведь, если вдруг кто-нибудь не вернется,— говорил отец, который всегда охотно трепал его по голове и подкидывал ему что-нибудь из своего ужина. Выгонять пса ночью из квартиры сторожить сад у отца прямо-таки рука не поднималась.— Все равно никто не тронет зеленые помидоры, пусть Михель уж лучше проследит, чтобы мы не ссорились, это главней.
Летом я выклянчил у отца велосипед для поездки на каникулы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47