— Отец,— сказал я,— поверь, я многого не знал.
Он кивнул, разом отмахнувшись от всего, прошедшее его больше не интересовало.
— Ты же знаешь, я всегда с трудом привыкал к новому.— Он опять посмотрел в окно быстро бегущего трамвая.— Скажи, как ты здесь ориентируешься?
В те майские дни, когда пришли русские, уже ни у кого в нашем доме не осталось ни картошки, ни угля в подвале, и тем не менее в это время, когда не было ни газа, ни электричества, трубы изредка все равно дымились. Люди что-то варили и с жадностью ели, хотя бы запеканку из толченых картофельных очистков или остатки отрубей. Вечерами старики и молодые женщины выходили с тележками, топорами и пилами на промысел, валили деревья на склонах Вильдер-Манна и в садах на Шютценхофштрассе. Стволы и крупные сучья распиливали на месте, распределяли и украдкой тащили домой. Мало-помалу по окраинам исчезли никому сейчас не нужные киоски для мороженого и газированной воды, витрины и рамы для афиш, даже скамейки и заборы запущенных парков и скверов, заросших сорной травой и мелким кустарником. Никто уже не мог представить себе, что когда-нибудь люди будут беззаботно сидеть на скамейках и любоваться цветущими деревьями. Мы вскопали священный кусок газона под нашим балконом, посеяли морковь и редиску, посадили цветную капусту, кольраби, помидоры, даже табак, потому что мать надеялась выгодно обменять его. Жильцы спорили до хрипоты, каждому хотелось иметь грядку побольше, старый господин Пич выступал третейским судьей; вооружившись дюймовой линейкой, он с точностью до сантиметра восстанавливал справедливость. Когда мы с Вольфгангом играли на балконе в кукольный театр, он теперь внимательно следил, чтобы наши зрители ненароком не потоптали морковь и свеклу.
— И с этой кражей дров тоже надо кончать! — кричал он из окна, когда в темноте снова разгружали тележку.— Скоро введут продуктовые карточки и талоны на уголь, и тогда внавь наступит порядок.
Несколько недель дядя Ханс прожил у нас, гордо расхаживая с красной повязкой на рукаве, то и дело наведывался в новые учреждения и в комендатуру, где иногда участвовал в застольях и возвращался домой сильно под хмельком.
— Я о вас забочусь, теперь на очереди мы, маленькие люди,— до слез растроганный, самонадеянно заявлял он.— Большая ломка идет, в мире должна наконец-то воцариться справедливость.
Он достал многое из того, в чем мы особенно нуждались, в конце концов даже квартиру для стариков, которые до сих пор таскали вещи из миктенских развалин, так что наша комната мало-помалу стала смахивать на лавку старьевщика. С группой антифашистов дядя Ханс ходил по соседним домам, без долгих церемоний выселяя нацистов: членов НСДАП, штурмовиков, эсэсовцев, офицеров и коммерсантов, разбогатевших на войне. Большей частью он сталкивался лишь с женщинами и детьми, иногда слезы и жалобы смягчали его, и он реквизировал только одну комнату, правда вместе с мебелью, ведь у сотен тысяч беженцев и разбомбленных не было никакого имущества и ютились они в школьных зданиях на соломе.
— Так уж теперь выходит: что даешь одному, отбираешь у другого,— меланхолически говорил дядя.— Сам иной раз думаю, что я в аккурат как бог, только вот чудес творить не умею.
О своей прежней жизни он будто и не вспоминал, а когда бабушка отваживалась намекать на прошлое, сокрушенно качал головой и перебивал ее:
— Мамаша, я черт знает сколько лет ждал, когда смогу сделать для тебя что-нибудь хорошее. Теперь это в моих силах. Пожалуйста, не отравляй мне радость.
Позвякивая связкой ключей, он повел бабушку, деда, мать и меня в самый красивый дом на всю округу — виллу на Шютценхофберге, где раньше жил нацистский судья.
— У него столько людей на совести, он никогда не вернется,— сказал дядя и отпер квартиру в бельэтаже.
И в прихожей, и во всех комнатах паркетный пол был устлан толстыми коврами, на стенах висели картины, кругом дорогие шкафы, книжные полки, горки, полные фарфора, все за пыльными стеклами, на которых были выгравированы цветочные гирлянды, в основном лилии.
— Боже милостивый,— сказала бабушка, протирая очки,— куда мне на старости лет такие хоромы.
Дедушка, неделями лазивший с могильной командой по развалинам, огляделся по сторонам, точно удивляясь, как это он сюда попал, и резко бросил:
— Нет уж, увольте, я по горло сыт дерьмом и трупной вонью.
Три дня спустя они с бабушкой переехали в плохонький доходный дом, неподалеку от нас. Первый этаж, две комнаты, уборная во дворе.
— Да сюда ведь беженцы и те не пошли! — удрученно вздохнул дядя Ханс.
С тех пор он гораздо меньше козырял своей красной повязкой, антифашистами, русскими и куда реже превозносил справедливость нового прекрасного времени.
— Эх, мамаша, мамаша! Зачем же я тогда переворачиваю мир вверх дном?!
Но однажды дядя Ханс пошел еще раз к казачьему генералу и попросил освободить Наперстка. Он больше не в силах был смотреть, как мучается мать, ничего толком не ест и казнит себя за то, что тогда потеряла голову и бросилась с простреленными ведрами наутек.
— Ладно, сестренка, ради тебя я рискну. Этот тип, должно быть, служил где-нибудь в особых полицейских частях, а то и в СС,— сказал дядя.— Не исключено, что и меня в два счета загребут.
Он отсутствовал не один час, а затем вернулся вместе с Наперстком, у обоих под мышкой по нескольку бутылок шнапса, чтобы как следует отпраздновать встречу. Мне тоже налили ради такого случая. Наперсток прямо удержу не знал, поминутно тискал мать, дядю Ханса, меня и брата и все повторял:
Русские оставили, ему отцов костюм, только подтяжки отобрали, обшарили карманы в поисках оружия и документов да остригли волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47