Ему хотелось домой, он же знал, как было со мною два года назад. В школе на уроке рисования я намалевал чересчур маленькие конфетные кулечки, косые треугольнички. «Ты что, заснул?» — Старший учитель Бу-ланг легонько постучал тростью по моим рукам, которыми я стыдливо прикрыл свои каракули. Я как бы одеревенел, не шевелился и не мог вымолвить ни слова. Учитель бил меня по рукам, все сильнее, сильнее, я хотел закричать, но горло словно сдавило клещами. «Что с тобой?»— спросила мать вечером, вернувшись с работы. Она с ужасом смотрела на мои распухшие, покрытые синяками пальцы, затем потрогала лоб — горячий. Она спрашивала и спрашивала, но ответа не добилась. В глазах у меня все почернело, куда-то далеко отодвинулось, ноги, дрожащие и бессильные, подкосились. Потом я увидел доктора Лайпельта словно с птичьего полета, он сидел возле моей кровати со шприцем в руке и делал мне укол. «Такого страшного дифтерита я еще не видывал,— проговорил он упавшим голосом.— Особенно меня пугают опухшие пальцы».
Вдоль забора, опоясывающего огородные участки, через каждые сто метров расставили посты из двух мальчиков, а я торчал один-одинешенек в зарослях бирючины, потому что Вольфганг украдкой смылся, только кинжал оставил. Недалеко отсюда был садовый домик тети Лотты и дяди Макса, и я думал о смородине и крыжовнике, которые скоро опять распустятся. Тут и там на ветвях уже появились молодые почки, крошечные зеленые листики, но, когда я шевелился, под бирючиной шелестела прошлогодняя листва. Многие деревья и кусты сирени еще стояли голые, с надломанными сучьями, а большинство роз засохли, вымерзли, исчезли среди буйства сорняков. Грядки и дорожки у забора тоже казались с виду пустынными и заброшенными, будто с незапамятных времен сюда не ступала нога человеческая и ничья рука не пробовала навести хоть какой-то порядок. Но, возможно, здесь кто-то скрывался, английский или американский летчик, выпрыгнувший с парашютом из горящего самолета и приземлившийся на одном из участков. Возможно, он влез в какой-нибудь домик, сжег парашют, переоделся в штатское — в старый рабочий комбинезон; у тети Лотты и дяди Макса тоже висело в сарае всякое старье. А может, это беглый военнопленный — француз, поляк, русский — шнырял по домикам в поисках съестного или еще чего-нибудь, небось и сейчас рыщет в спешке и отчаянии. Летчик представлялся мне опаснее — он явно прихватил из самолета пистолет и, ежели что, мигом вытащит его из кобуры. В густеющих сумерках я рисовал себе, что будет, если он внезапно очутится передо мной и выхватит оружие, ведь я загорожу ему дорогу и крикну: Стой, стой, как приказано. Я должен любой ценой помешать его бегству, подставить ножку, вцепиться в него изо всех сил и вопить, пока не подоспеет помощь. Пускай он даже будет сильней меня, не какой-нибудь изможденный пленный, пускай понимает, что на карту поставлена его жизнь, я все равно обязан оставаться на своем посту, обязан задержать этого человека, действовать быстро и решительно. Потому я и схватился за Вольфгангов кинжал. Но рука, мокрая от пота, разжалась, едва мне представилось худшее: он с отчаяния одолеет меня, задушит или застрелит, а другие часовые хоть и поднимут тревогу, да только найдут здесь не арестованного пленного, а убитого — меня.
Младший брат часто допытывался, почему больше нет дирижаблей. Над каждый нарисованным домом, над
каждым лесом и лугом он малевал яркий воздушный корабль с развевающимися флажками и множеством людей в гондоле, радостно глядящих на мир. Иногда отец рассказывал про цеппелин, который в дни его юности пролетел над Дрезденом и приземлился в лугах на берегу Эльбы. Его брат Вальтер, в то время еще ученик сапожника, вместе со своим хозяином, который просто бредил дирижаблями, помчался к реке, влез в гондолу, а потом притащил домой пустую бутылку из-под шампанского, которым мастер угощал воздухоплавателей. Затем состоялся круговой полет над Морицбургскими прудами, на торжество были приглашены бургомистр, оперный дирижер, Вальтеров хозяин и хорошенькие актрисы; во время старта, когда сбрасывали балласт, чтобы быстрее набрать высоту, дяде Вальтеру, которого, к превеликому его огорчению, в полет не взяли, все лицо засыпало песком. У отца и у дяди сохранились вырезанные из газет фотографии взрыва дирижабля «Гинденбург»; теперь они попали в руки моего брата, и Ахим развесил их над своей кроватью. Гигантские языки пламени вырывались из тела исполина, перелетевшего через океан в Америку, погибли тридцать шесть человек, вот с тех-то пор цеппелинов практически не строили.
— Тебе что, больше делать нечего? — корил я брата, которого занимала только эта катастрофа, будто с того дня больше ничего плохого не случалось.—Такой цеппелин можно сбить одной ружейной пулей, для войны он не годится,— вещал я тоном знатока, а потом как попугай повторял слова отца, которые тот без конца твердил во время последнего отпуска: — Нынешняя война — это сплошная катастрофа.
Вскоре после того налета я видел в Миктене недалеко от бабушкиного дома мертвеца. Он лежал на груде развалин, а на шее его висела табличка: «Мародеров расстреливают». Глаза у него были широко раскрыты, рубашка и пиджак на груди красные от крови, ноги широко раскинуты, башмаки белые от известки, подошвы в дырах. Рядом обшарпанный раскрытый портфель. Я неотрывно смотрел на безжизненное, искаженное страхом лицо, толстое и одутловатое, на судорожно сжатые руки и неестественно раскинутые ноги. Штаны у него сползли, виднелось грязное белье, к подтяжкам была привязана бирка, надпись на которой расплылась от дождя и стала почти неразборчивой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47