Солдат в великоватом для него костюме отца влетел в подвал, пощупал колесо и бросил в сердцах:
— Вот зараза! Ну и ладно, тогда я остаюсь.
Во дворе соседи поспешно закапывали ящики и чемоданы с посудой, одеждой, серебряными приборами, а заодно военные книги, портреты Гитлера, флаги со свастикой, пневматические ружья, старые штыки и сабли, даже противогазы и всякие противовоздушные устройства, будто стремясь уничтожить все следы прошедшего. Некоторые жгли возле мусорных баков бумаги, форму, газеты, альбомы с фотографиями. Только старая фрау Лёйшнер развешивала белье и, со злостью глядя на всю эту суету, на копоть и песок, который так и летел из-под лопат ретивых могильщиков, кричала:
— Я этого не потерплю! Вот пакость, вот свиньи-то! Газеты выпархивали из окон, планируя через забор
богадельни, граничившей с нашим двором, и пугали стариков, которым вряд ли было что сжигать или закапывать.
— Брось в огонь,— сказала мать и сунула мне мундир солдата, завернутый в бумагу и крепко перевязанный бечевкой.
Какой-то старик за забором сгребал газеты и обгоревшие клочки бумаги и кричал:
— Лучше белые флаги вывесьте, а то они всех нас перестреляют!
Но мать, покачав головой, ехидно возразила:
— Нету у нас лишнего постельного белья. Историю с велосипедом она тоже восприняла чрезвычайно хладнокровно.
— Сиди у костра,— велела она мне,— пока сгорит дотла.
Когда я вернулся, она обняла меня за плечи и сказала:
— Если кто-нибудь спросит, кто это у нас живет, отвечай: мой дядя, дядя Альфред.
Я удрал с микроскопом на чердак, собрал там кучу всякого хлама: щепки, сосновые иголки, клочки промокашки-, лоскуток материи, дохлых мух и жуков — и часами сидел, рассматривая в окуляр увеличенные в сотни раз крылышки насекомых, кусочки древесины и листья, пронизанные множеством разветвленных жилок. Удивительное дело, как же мало я видел и замечал до сих пор невооруженным глазом! Мой собственный волос был похож на древесный ствол с порами, трещинами и содранной корой, сверкающий всеми цветами радуги, а на кончике как бы обломанный, бесформенный и грубый. В капле воды копошились круглые, угловатые и нитеобразные создания, некоторые словно двигались по кругу, другие как бы плавно скользили или рыскали из стороны в сторону — целое море, кишащее крохотными существами, которое я мог сдунуть, а если вздумается, устроить в нем бурю. Я не слышал, как мать выкликала меня в подъезде, во дворе, на улице, я сидел у чердачного окна, которое дочиста отмыл, и лишь вечером покидал свой наблюдательный пост, да и то потому, что становилось темно.
Велосипедные ниппеля я запихал в карманы штанов, и теперь они были для меня как свинцовые гири, от которых я хотел поскорее избавиться, при первой же возможности. Я шепотом советовался с братом, не стоит ли мне прикрутить их на место, может, тогда этот тип, которого мы должны звать дядей Альфредом, уедет.
— Но ведь он на велосипеде уедет,— заскулил брат,— а ты обещал отцу сберечь его.
После долгих колебаний мы выбрали меньшее из двух зол: прикрутили ниппеля, накачали шины и сказали матери, что велосипед опять в порядке и солдату есть на чем убраться.
— О, слишком поздно.—Мать как-то странно посмотрела на нас.— Вы разве не знаете, что русские совсем близко? Танки идут, разве не слышите?
Утром восьмого мая я спрятал микроскоп в углу чердака, вылез через слуховое окно на крышу и увидел, что по автостраде быстро приближаются русские танки. День был солнечный, на небе ни облачка, легкий ветерок задувал мне в лицо дым из трубы, за которую я цеплялся. На улицу никто носа не высовывал, тут и там из окон свешивались белые флаги, большей частью простыни или наволочки, прикрепленные к черенкам метел. Мой приятель Вольфганг тоже вскарабкался по лестнице к чердачному окну, но выше лезть побоялся: родители запугали, мол, еще ранит осколком.
— Сейчас начнется пальба! — крикнул он мне.— Пошли лучше в подвал или в богадельню!
Но я остался наверху, никто не стрелял, только все отчетливей доносился лязг танковых гусениц и рев моторов.
— Я их не вижу,— сказал Вольфганг, боязливо выглядывая из чердачного окна и протирая глаза. Солнце стояло прямо над Шютценхофской горой, где танки теперь сворачивали с автострады и через перелесок ехали к городу. Деревья стояли зеленые, покрытые густой листвой, за ними поднималась пыль и клубы черного дыма, потом на миг лязганье гусениц стихло, а в следующую секунду танки вынырнули у конечной остановки трамвая, где я так часто дожидался отца.
— Вот они и пришли! — закричал я, вовсе не думая покидать свое место на крыше.
Дрезден был объявлен крепостью, и я знал, что разрушенный город должен обороняться до последнего человека, до последнего патрона. Но теперь, казалось, не существовало больше ни одного германского солдата, ни одного фольксштурмовца, ни одного гитлерюгендовца, ни одного хорденфюрера, ни одного юнгфольковского мальчишки, который взял бы оружие и выступил против русских.
— Я смываюсь! Все смываются! — крикнул мне Вольфганг и исчез из окна.
— Трус,— сказал я и почувствовал себя ужасно мужественным, когда увидел, что мать, дядя Альфред, брат и многие другие жильцы бегут через двор в богадельню.— Трусы, трусы!
Во время этой ночной поездки по Берлину отец то и дело окидывал взглядом пустой вагон, будто вправду был на службе и в любую минуту готов обслужить новых
пассажиров. В конце концов он сказал мне, пожав плечами:
— Прямо как вымерли все Вот и хорошо, с тобой мне из кожи лезть незачем.
Он взялся за свою сумку, оторвал мне билет и вытащил двадцать пфеннигов из собственного кошелька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47