Однажды поздним вечером он скребся и скулил под дверью, мы немного помариновали его на улице, потом впустили и не заметили, что скоро он опять исчез. На следующий день он не вернулся, встревоженный брат отправился его искать, добежал до кладбища и все время звал Ми-хеля. Ахим несколько раз обошел дом возле увитой плющом стены, потом отец загородил ему дорогу и сказал:
— Не ори так. Чего тебе здесь надо?
Он смущенно обернулся к двери. Там, на пороге, появилась Луковка и злобно закричала:
— Пусть они в конце концов оставят тебя в покое, ты же достаточно платишь!
Брату почудился лай, и он попросил отца:
— Пожалуйста, отдай нам Михеля, он ведь всегда жил у нас.
Отец медленно подошел ближе, немного смущенный, но больше не оборачивался.
— Я не виноват, Цоверь,— сказал он, взяв Ахима за руку и крепко сжав ее.— Пес бежал за трамваем, и его задавило, насмерть,
Эрвин, шофер с фургона, приносивший красные яблоки, все чаще приглашал мать по вечерам в ресторан или в театр.
— Иначе я тут задохнусь,— сказала она нам.— Поймете вы или нет, дело ваше, но Эрвин — человек с понятием и чувством юмора не обижен, а то я уж и смеяться почти разучилась.
Она и правда опять смеялась, быстро разделывалась со своими счетами, у родителей Урсулы тоже успела побывать и твердо уверилась, что тем самым решила все проблемы моего будущего.
— Мальчик еще слишком молод, я не допущу, чтобы он так рано на любви помешался, у него есть способности к учению,— объявила она и выложила на стол «верные» пилюли.
— Тоже мне «верняк»! — возмутилась Зеленая, проворно влезая на балкон, как только я остался один.
Она щелчком сбила пилюли с балкона в траву, выросшую уже до колен. Старый господин Пич косить больше не мог, господин Фриче умер, а его преемник страдал желудочными коликами, с тех пор как у него отобрали фабрику. Ни Вольфганг, ни я, ни мой брат с косой обращаться не умели, да и отец, когда еще жил с нами, чуть было не оттяпал себе ногу, так ловко он ею орудовал. Луг одичал, повсюду росла сорная трава — львиный зев, сердечник, маки, васильки, которыми Урсула восхищалась не меньше, чем некогда моя кузина Инга орхидеями своего жениха.
— Я их сорву, а то пропадут из-за этих треклятых пилюль,— сказала она.— Так же, как погиб бы наш ребенок или я.
Она положила руку себе на живот, который, как мне казалось, уже слегка округлился.
— Смотри, вянет! — воскликнула она, указывая на жухлую траву под балконом, где раньше любила лежать наша собака. Но я ни слова об этом не сказал, она терпеть не могла Михеля, гнала его, если он бежал за нами или отыскивал нас в кустах, где мы укрывались по вечерам.
Теперь нам даже в квартире никто не мешал, брат крепко спал, а мать редко возвращалась раньше полуночи. Постепенно темнело, и все-таки время еще оставалось.
— Ты все пилюли выбросила? — спросил я.
— Все. А тебе жаль? Так и скажи, но я все равно хочу ребенка.
Письменные экзамены пришлись на самые жаркие дни, учителя потели и мучались еще больше, чем мы. Господин Гётце расстегнул рубашку, засучил рукава и, прислонившись к открытому окну, предупредил нас:
— Кто будет списывать, вылетит вон, и без того уже трое отсутствуют.
Про себя он еще пробормотал «лопухи» и «болваны», одни-де попались на удочку других, а теперь все крепко сидят на крючке, не отдерешь.
— Это похуже, чем позабытая формула,— говорил
он, будто химия и то, как мы сдадим экзамен, было совершенно не важно. Он отер несвежим платком потное лицо и, тяжело ступая, зашагал по классу, рассказывая о школьном советнике, у которого вчера побывал.
— У него у самого ребята в таком возрасте,— недовольно проворчал он.— А раз так, мы, мол, и сами с усами. Грех пополам и беду пополам, вместе и ответ держать, нельзя же стричь всех под одну гребенку! — С этими словами он еще громче затопал и так затряс головой, что его белая грива разлетелась в стороны, а потом сказал: — По крайней мере вытащу Хенеля и этого осла Сэра, сдадут экзамены после, можете ловить старика Гётце на слове. А теперь напрягите мозги и помогите ребятам, когда придет время.
Луковка прислала мне письмо, начинавшееся с «Милый мальчик» и кончавшееся упреком, что я больше не забочусь об отце. «Он лежит в больнице и постоянно спрашивает о тебе и твоем брате,— писала она.— Почему вы его не навестите? Что он вам сделал?» После гибели Михеля мы ничего не слыхали об отце, а когда о нем говорили, го нипили его во всем случившемся. И теперь брат отказался идти в больницу, хотя и нарисовал для пего наш дом с уличным фонарем па переднем плане, сиявшим как солнце или взрывающийся воздушный шар. Под рисунком он написал: «Скорей выздоравливай. Твой сын Ахим». Богадельню за нашим домом переоборудовали в клинику, где отец и лежал в палате в какой-нибудь сотне шагов от нас.
— Я видел, как ты шел сюда,— сказал он, когда я подошел к его кровати, и кивнул на окно.
Сморщив лоб, он разглядывал рисунок брата, но улыбнулся, прочитав подпись.
— Мне гораздо лучше, я уже не болен,— весело объявил он. Встал, оделся, подождал, пока сестра исчезнет из коридора, потом спустился со мной по лестнице в сад, к скамейке у забора, совсем рядом с нашим балконом.
— Вы меня не видели? — спросил он, когда мы сели.— Я уже бог знает сколько раз пересчитал герани в ваших цветочных ящиках.
Он рассмеялся, безработно, как раньше, и намекнул, что видел и кое-что еще.
— Как ее зовут-то? Зеленая Урзель? — пошутил
он, подталкивая меня локтем в бок.— Хорошенькая. Но ты смотри в оба, им обычно не терпится замуж. Дети, квартира... Удовольствия не всегда, приносят счастье.
Он говорил обо всем, только не о своей болезни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47