Зато в скудные послевоенные годы, когда отец, изголодавшийся, худой как скелет, вернулся из сибирского плена, из-за еды частенько вспыхивали ссоры, потому что он первым набрасывался на последний кусок хлеба.
Все это страшно пугало меня и моего младшего брата Ахима, родившегося в самом начале войны и видевшего отца только солдатом, а не трамвайным кондуктором с денежной сумкой, которую перед призывом, к сожалению, пришлось сдать. После его возвращения из плена мы оба, и мать тоже, ждали, что отец вновь облачится в кондукторскую форму, перекинет через плечо сумку и будет приносить ее домой — словом, все вернется в прежнюю колею. И даже станет еще лучше, так как брат уже умел считать деньги и смог бы играть со мной. Скоро он должен был пойти в школу и быстро схватывал все, чем я его учил. Но отец из месяца в месяц сиднем сидел дома, не имея ни сил, ни желания идти на работу, и почти не разговаривал с нами. А мать подолгу не бывала дома, даже на выходные она уезжала, чтобы выменять где-нибудь в деревне несколько простынь, наволочек или полотенец на картошку, хлеб или хотя бы на овес, который я молотком разбивал в хлопья. Отец даже на это не мог себя подвигнуть.
— Ты еще сердишься на меня? — спросил отец, когда дым развеялся, а трамвай уже далеко отъехал от моста, но в каком направлении, я внимания не обратил. Я сидел, уставившись на него, немой как рыба, однако не злился и не обижался, хотя отчетливо помнил все, что тогда творилось у нас дома. Он, скорее всего, знал, почему мать совсем отошла от него и все чаще говорила, что вышвырнет его за дверь, потребует развода, что все кончено. Ей было тридцать восемь, красивая темноволосая женщина, многие мужчины волочились за ней, иногда дарили ей деликатесы вроде шоколада, конфет, печенья— а она тайком совала их нам. Однажды отец вырвал у меня из рук толстый бутерброд с маслом и ливерной колбасой, который она мне дала, и с жадностью съел.
— Тише ты! — крикнул он матери, хотя она от ужаса не могла вымолвить ни слова.— Побывали бы в моей шкуре, тогда бы узнали! Так что помалкивайте!
До войны мы вечерами пили чай, в воскресенье с ромом, сладкий-пресладкий, мне тоже наливали чашку. Укладываясь спать, я просил оставить дверь открытой и еще немного прислушивался к тихой беседе родителей. Отец говорил рассудительно, часто об одном и том же:
— Нам, право, очень повезло: фонарь на улице прямо под окном, прямая экономия электричества.
Лампочку в комнате выключали, и все равно было достаточно светло, чтобы читать, не портя себе глаза. Мать получила в приданое много книг: мемуары княжеских дочерей, книги про любовь, все весьма истрепанные, она их часто перечитывала, а от меня тщетно прятала. Среди них были романы Золя, «Молль Флендерс», «Дама с камелиями», «Анна Каренина» — любимые мои книги. Света в моей комнате всегда хватало, чтобы тайком читать под одеялом и заодно подслушивать немногословные разговоры родителей.
— А теперь закрой дверь, мальчик давно спит,— говорил отец через некоторое время.
Он слушал по радио музыку или репортажи с боксерских матчей. Последние известия называл «трепотней» и не интересовался ими, газеты и книги матери тоже ни во что не ставил, поэтому ему в голову не приходило, что я переползаю с «Дамой с камелиями» в родительскую кровать и часами читаю при свете ночника.
— Что же это происходит, ведь мы так экономим,— удивлялся отец, когда счет за электричество был выше, чем ожидал.— Надувают они нас, что ли, или мы, чего доброго, и уличный фонарь оплачиваем?
Нет, мы не сердились на отца за то, что он был экономным, пожалуй даже скаредным. С тех пор как родители поженились, им приходилось считать каждый пфенниг, хотя мать и не оставляла работы. Сначала она была ученицей и девочкой на побегушках у Дёринга, который держал оптовую торговлю мылом, но тоже не больно-то преуспевал. Мать с ручной тележкой сновала по городу, развозила товар в небольшие лавки, принимала выручку, изредка получала чаевые. Во время инфляции ее недельное жалованье стоило на следующий день не больше чаевых. Позже она нашла временную работу в универсальном магазине Реннера на площади Альтмаркт, в парфюмерном отделе на первом этаже, справа от входа. Там всегда приятно пахло, а когда мы с отцом заходили за матерью, хорошенькие продавщицы весело возились со мной. Я тотчас же бежал за прилавок, настойчиво требуя, чтобы мама скорее кончала работу и ехала со мной на эскалаторе в отдел игрушек, где полки сплошь были уставлены разными восхитительными штуковинами: всевозможными стреляющими и дерущимися индейцами и солдатами, скачущими лошадьми, пожарными машинами, домами, палатками, железными дорогами. И если это случалось незадолго до моего дня рождения или перед рождеством, то мы с отцом отходили в сторонку, а мать что-нибудь покупала, например ковбоя на вздыбленной лошади, с лассо, которое можно было бросить и затянуть.
— Разве у него этого нет? — качал головой отец, когда мать просила денег.— Ему нужнее что-нибудь из одежды.
За одеждой отец всегда старательно следил, форма у него была опрятна, вычищена, отутюжена, ботинки, сумка и ремни начищены. И в этот дождливый вечер он выглядел так, словно отъехал на трамвае от самой входной двери и не выходил из него, даже чтобы помочь пожилым людям при посадке, крикнуть «готов!» и засвистеть в свисток. За эти долгие годы он ничуть не постарел, лицо было гладкое, без морщин, тщательно выбритое, черные волосы зачесаны назад на пробор, никаких следов седины. Под формой, как обычно, белая рубашка, он менял ее ежедневно. После работы отец надевал старые форменные штаны и.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47