Я отыскал карточку, которая раньше стояла на буфете: отец в форме трамвайщика на конечной остановке у Вильдер-Манна, на заднем плане моторный вагон и деревья, теперь наполовину вырубленные. Перечитал я и несколько писем, полученных от отца незадолго до бомбежки. «В блиндаже,— писал он,—3 января 1945 года. Сегодня воскресенье, мы не в наряде и сидим в этих тесных стенах, в темноте. Свечи на исходе, и не знаю, как потом смогу писать. Погода помягчела, но вчера одного из наших ранило осколком, когда он вышел из блиндажа. У меня такое ощущение, что еще многим достанется, о самом худшем я и думать не смею...» Через неделю он сообщил матери, что за девяносто злотых — сорок пять марок на наши деньги — купил пачку табаку и выслал ей. «Ты его подсуши, он, наверно, отсырел, лучше всего высыпь на плиту, только ненадолго»,— советовал он и обещал прислать еще, можно его обменять на продукты или одежду для нас. «В последние дни мы усердно пилили и кололи дрова, чтобы не замерзнуть в этой норе. Я про себя подумал, как бы пригодился и вам хотя бы кубометр. У нас тут ледяная стужа, в караул надеваем тулупы на меху, иначе не выдержать. В блиндаже, если то и дело не вставать и не подбрасывать дров, по ночам стоит лютый холод, утром рядом с нами иногда валяются закоченевшие мыши, так называемые «домашние животные»...»
Несколько раз я наведывался на обменный пункт и гордо клал там на стол пачку своего собственного табака. Его проверяли, взвешивали, и за хорошее качество я получал много сигарет марки «Друг», которые мать потом меняла на кофе, какао или шоколад. Немного денег она выдавала мне, на учебники и другие вещи для школы. Вместе с Сэром мы после обеда часто рыскали по букинистам у Нойштадтского вокзала, разыскивали дешевые атласы, книги по истории, нашли двадцатитомный лексикон прошлого века, собрания сочинений Гёте и Шиллера, отпечатанные на рисовой бумаге произведения Бюхнера, даже афоризмы Лихтенберга, многие из которых знал мой отец. Напихав сколько можно в школьную сумку и зажав остальное под мышкой, я тащил их домой, радуясь тому, что каждые две сигареты превратились в тысячи печатных и даже проиллюстрированных страниц. И чтобы мои торговые операции окончательно приобрели смысл, я начал одну за другой читать эти книги, выписывая из них наиболее интересное: имена, даты, города и страны, куда охотно бы съездил, названия высочайших гор и самых длинных рек, множество стихов и дерзких изречений, которых не было в хрестоматии. С пылающими ушами я читал, что происходит, когда зачинают и рожают детей. Однажды брат накрыл меня за этим занятием и, увидев изображение еще не родившегося ребенка, спросил:
— Мы что, вправду вылезаем из живота?
Я быстро захлопнул книгу и сказал то же, что говорила мать в ответ на подобные вопросы:
— Да что ты, разве ты не помнишь, как совсем маленьким лежал на зеленом лугу на солнышке, а вокруг пестрели яркие цветы?
Но брат покачал головой, ведь он помнил только ночи в бомбоубежище, когда просыпался на минутку.
— Там все было серое,— уверял он,— и холодно, я постоянно мерз.
Однажды Наперсток исчез, удрал через границу на запад, там у него были жена и дети.
— Не верю,— сказала мать.
В этот день она не пошла на работу, безучастно сидела в комнате, дала нам клад от буфета, к которому мы обычно и приблизиться, не смели. Мы могли взять сколько угодно шоколада, какао и сгущенки, но все казалось нам невкусным из-за того, что мать сама ничего не ела,
только "Плакала и шепталась с бабушкой и теткой Лоттой, муж которой уже вернулся из плена.
— По крайней мере хоть раз Максов паршивый дых сослужил добрую службу,— пошутила тетя Лотта.
Но мать даже не улыбнулась, она бы сейчас же поехала за Наперстком и вернула его, если б знала, куда он сбежал.
— Струсил он, да и совесть, видать, нечиста, кто знает, сколько за ним грехов,— услышал я бабушкин голос.— Может, он был в эсэсовской полиции, вот и нажил себе врагов.
Мать горячо запротестовала, он-де служил в роте связи и был на фронте, в России, где воевали сотни тысяч, не могли же они все быть преступниками.
— Преступников среди них вполне достаточно,— возразила тетка, рассказывая, что вычитала из газет или знала по слухам.— А то с чего бы этому Альфреду так боятьсй русских? Даже Лени, он-то и мухи не обидит. Скажи спасибо, что удрал, не то, глядишь, впутал бы тебя в какую-нибудь историю.
Я достал из подвала велосипед и вынес его во двор. Ни следа ржавчины на нем не было, цепь и колеса крутились играючи, как если бы на нем ездили каждый день. Динамка, фара и тормоз работали, ноги мои до педалей доставали, руль и спицы сверкали, звонок звенел как колокол: динь-дон. Я взобрался в седло, крепко уцепившись за стойку сушки для белья, и осторожно тронулся с места. Брат скакал вокруг и кричал;
— Звони, звонить надо!
Но мне-то надо было держать равновесие, жать на педали, хвастливо петлять вокруг многочисленных стоек.
— Звони же! — взмолился брат, заступив мне дорогу. С превеликим трудом я вывернул мимо него, позвонил
и, потеряв равновесие, врезался в одну из стоек. Заднее колесо погнулось, несколько спиц сломалось, левое колено ободрано.
— Это ты виноват, олух! — обругал я брата, собираясь встать и всыпать ему как следует. Но он сказал:
— Ой, да у тебя кровь! — Вытащил из кармана носовой платок и промокнул мне колено.
Мне было и смешно, и досадно, я не чувствовал никакой боли и не знал, что делать и что говорить. Молчаливые и подавленные, мы отнесли велосипед в подвал. К нашему изумлению, там в углу нашелся новенький обод и спицы: отец запасся ими перед уходом на фронт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47