Как хочешь, так и зашлифовывай поршни. На-ка, попробуй.
Он поставил меня к тискам, закрепил деталь и сунул мне в руки напильник.
— Позовешь, когда сточишь на миллиметр.
Я старался изо всех сил, чуть верстак не опрокинул, но ничего не добился, только руки до крови стер. Через некоторое время появился мастер и дружески утешил меня:
— Я же тебе сказал, дерьмовая у нас лавочка и работа дерьмовая, так что брось ты это дело.
Он привел меня в контору, начал расспрашивать про Наперстка, которого считал моим отцом, и все удивлялся, почему тот исчез, не получив жалованья за последнюю неделю.
— Он тебе ничего не сказал, когда послал сюда? — Мастер не раздумывая вручил мне сто двадцать марок, потом добавил еще двадцатку.— Пройдоха, такой из любого дерьма вылезет, наверняка ведь нашел себе кое-что получше.
Я кивнул и, пролепетав что-то невразумительное, помчался домой. Деньги я тайком сунул матери и рассказал
ей все, слово в слово. Теперь я лучше понимал, почему она все еще льет слезы по Наперстку, да и сам с грустью вспоминал часы, проведенные в кабине разбитой ма* шины.
По ночам опять валили деревья и растаскивали по подвалам. Вблизи нашего дома не осталось уже ни тополя, ни липы, ни какой-нибудь яблони или сливы. Крали, как говорится, все, что плохо лежит, все, что не было прибито и приклепано, даже дверь нашего дома, деревянную обшивку балкона, деревянную штангу для выбивания ковров, стол из прачечной, хотя она и была заперта. Две ночи под нашими окнами горел фонарь, потом кто-то вывернул лампы. Тут даже отец вышел из летаргии, загорячился:
— Вот подонки проклятые, вконец совесть потеряли. Что же это стало с людьми?!
Он стал ночами дежурить у окна, желая схватить или хотя бы опознать «подонков», но усталость, видно, была сильней, и к утру новые лампы опять исчезали, а он крепко спал.
— Не иначе как привидение сюда повадилось,--говорил он потерянно, ничего уже не понимая в этом мире.
С тех пор по вечерам мы сидели без света, так как отца одолевал прежний бзик на всем экономить деньги, хотя они фактически обесценились. Он ничего почти не делал, нас с братом отсылал пораньше на боковую, а у меня под подушкой были спрятаны лампочка с длинным шнуром и книга. Когда мать заходила в спальню, то притворялась, будто ничего не видит. Сама она часто ложилась рано, ведь с утра до вечера работала во вновь открытом продуктовом магазине. Иногда она разговаривала со мной как со взрослым, который способен дать совет и помочь.
— Вон сидит да в окно пялится,— шептала она,— прямо как подменили мужика. Что же с ним война-то сделала?
Она громко всхлипывала, говоря об отцовом недоверии и ненависти к Наперстку.
— Бог весть с каких пор из дому не выходит, шарит по шкафам и задает мне глупейшие вопросы. А вот о работе и о том, как я со всем управляюсь, он не думает.
Она при мне подсчитала, что всего за полмесяца мы уже съели хлебную и мясную норму, которую выдают по карточкам.
— И он еще меня попрекает, что я швыряю деньги спекулянтам, когда покупаю что-нибудь дополнительно.
Еще и теперь на всю квартиру пахло кофейными зернами, которые он высыпал в печь, потому что они-де были с черного рынка.
— Он бы погиб, да и мы бы все померли с голоду, если б я жила по его принципам,— сказала мать, оглянувшись на моего брата, который прикинулся крепко спящим.— Никому не говори,— шепнула она,— мне дают новую палатку у Шютценхофберга, много там не заработаешь, зато место надежное. С какой стати он будет возражать? И вообще, нечего ему тут командовать!
Иногда Корди подкарауливала меня, когда мы с Сэром и Вольфгангом шатались по улицам.
— Чего эта старуха пристает к тебе? — спрашивали мои друзья, подшучивая над тем, что я по-прежнему брал у нее билеты и даже помог ей при переезде, когда она получила собственное жилье.
— Ее родители погибли в концлагере,— сказал я, и, пожалуй, это было все, что я о ней знал. Кроме брата, родственников у нее в живых не осталось, сама же она всю войну провела в каком-то швейцарском интернате.
— Ах, чудесный альпийский воздух! — С этими словами она махнула рукой.— А мне все время хотелось в Дрезден. И вот теперь я здесь, одна как перст.
Поэтому я иногда бегал по ее мелким поручениям, паковал в ящики бесчисленные книги и отвозил тачкой на Шютценхофберг, где она поселилась в маленьком садовом домике с двумя крошечными комнатками и островерхой мансардой. Там, наверху, где у ее кровати штабелями громоздились книги, было даже днем сумрачно и очень тихо. Только слышался скрежет трамвая на крутом повороте. Я обычно пугался, выглядывал в чердачное окно и видел желтые вагоны, на которые Корди и внимания не обращала. Она читала мне что-нибудь из Брехта, Тухольского или Вайнерта, декламировала также сцены из пьес, запрещенных при Гитлере.
— Тебе все это нужно прочитать, все узнать,— говорила она, подсовывая мне книги, одну за другой.
Вечерами она долго не отпускала меня, пила вино, угощала и меня, хоть мне давным-давно пора было уходить.
— Оставайся, зачем тебе спешить домой,— говорила она, переодеваясь в моем присутствии, и садилась в незастегнутой блузке на кровать.— Придет время, и ты вспомнишь обо мне.— Она схватила несколько книг и протянула мне.— На, читай! Замуруй себя в них, если хочешь, я тоже скоро замуруюсь! — в сердцах бросила она, когда я шарахнулся к двери.— Иди, сейчас тебе невдомек, о чем я говорю.
Однажды, пока мать была на работе, приехал казачий генерал и спросил про дядю Ханса. Переводчик переводил, а двое мужчин из нового магистрата смущенно топтались у двери.
— Он бездельник,— сказал отец,— обманщик, мошенник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47