— Я так боялся, что они увидят метку под мышкой, будь моя воля, я бы вырезал ее к чертовой матери, только вот ножа не было,— рассказывал он.— Столько недель в подвале, и вечно — в супе ложка, в рисе ложка, в гуляше ложка. Я до того дошел, что карябал себя ложкой, как ненормальный, обмирал от каждого шага за дверью. Спятил, в общем.
В конце концов, он, совершенно опьянев, свалился под стол и судорожно цеплялся за мать, когда они с дядей Хансом тащили его на отцовскую постель.
— Господи, сколько он пережил,— сказала мать, целуя его остриженную голову, хотя мы с братом стояли рядом и Ахим возбужденно тыкал пальцем в ботинки Наперстка.
— Пускай хоть ботинки снимет! — горячился брат.— Раз уж в отцовскую постель ложится!
С оставшимся шнапсом мать послала меня к русским, их расквартировали во флигеле нашей школы, после того как беженцы и разбомбленные нашли себе другие пристанища.
— Может, дадут за это продуктов. Попробуй.— сказала она.— Бери, что дадут, все равно — хлеб ли, сахар, а картошки у них у самих, поди, нету.
Она запихнула бутылки в свою хозяйственную сумку, посоветовав мне обратиться к офицерам или к женщинам, она, дескать, видела там много молодых русских женщин, и в форме, и в гражданском платье.
— Ладно,— ответил я и, не раздумывая, двинулся в путь, ведь я уже помогал русским выгружать койки, посуду, белье и пачки книг, за что получил полбуханки хлеба. Часовые, когда я показал им бутылки, пропустили меня на первый этаж. В коридоре я столкнулся с женщиной в офицерской форме, у которой были длинные черные косы и почти такие же темные глаза, как у моей кузины Инги.
— Здравствуйте. Я хочу меняться,— сказал я, показывая ей хозяйственную сумку.
Она кивнула и, обняв меня за плечи, приветливо спросила:
— Как тебя зовут, мальчик? Мне недавно исполнилось тринадцать, я был всего
на полголовы ниже этой женщины, улыбавшейся мне прямо как Инга и смотревшей на меня так, будто ей хотелось пойти со мной на Эльбу или в Брабшюц, где, наверно, уже поспела земляника. Вдобавок она спросила:
— Может, возьмешь за это земляники?
Она провела меня в какой-то класс, поговорила там с несколькими офицерами, сидевшими за столом. Я ничего не понимал и только смотрел на полевые карты, развешанные по стенам, как на уроке географии. Один из офицеров взял бутылки и протянул мне: дескать, отпей,— но женщина забрала их у меня, попробовала сама и сказала:
— Порядок, полный порядок. Твое здоровье, малыш!
Другой офицер спросил меня:
— Где твой отец?
Он щелкнул пальцем по одной из больших карт, но я в ней запутался и смущенно брякнул:
— На войне.
Тут они все громко расхохотались и дали мне здоровенный ком масла, который еле уместился в сумке, а женщина — молодая, красивая — сказала:
— Война кончилась, скоро твой отец вернется домой. Она проводила меня до лестницы, держа в руках,
как волшебница, миску с земляникой, сказала «до свидания» и прижала меня к себе.
— У меня сынок в твоих же годах, и он тоже, как ты, целую вечность не видел земляники.
По своему обыкновению дядя Ханс исчез так же внезапно, как и появился. Ушел спозаранку достать сигарет, но не вернулся ни -в этот день, ни на следующий. И только почти через месяц пришло письмо, в котором он сообщал, что угодил на Нойштадтском вокзале в облаву на спекулянтов, но ему удалось выкрутиться. Ведь, на беду, у него только временное удостоверение антифашиста, да еще в кармане документы какого-то майора, а тот, чего доброго, был мерзавцем. «Теперь я в Лейпциге со своей семьей,— писал он дальше,— я тут все улажу в лучшем виде, вам действительно незачем беспокоиться обо мне. Ничего, опять стану на ноги, политика все равно не мое дело. Скорей всего, займусь торговлей, на нее в это тяжелое время спрос как никогда. Вот к такому я пришел выводу».
Бабушка готова была сию же минуту ехать в Лейпциг, чтобы удостовериться, вправду ли дядя Ханс старается заполучить «солидные документы» и «приличную работу».
— О какой солидности ты говоришь? И что нынче правильно и прилично? — вопрошала мать, отговаривая бабушку от изнурительной поездки.— Каждый пробивается как может. Не приди я сама к этому выводу, все мы тут давно бы подохли.
Наперсток по-прежнему жил у нас, добывал дрова, ездил в деревню, меняя с переменным успехом паши лучшие скатерти и постельное белье на продукты. Иногда я сопровождал Наперстка и видел его тщетные попытки наняться в работники к крестьянам. После короткого испытательного срока выяснялось, что он совершенно непригоден для такой работы. В конце концов его взял подручным в свою мастерскую какой-то слесарь с Вильдер-Манна.
— На большее я не гожусь,— удрученно говорил он и взял на работу отцовские кожаные перчатки, чтобы не слишком пачкать руки.— Я ведь на войне мечтал, что, как только наступит мир, займусь хорошей, чистой и сытной работой.
Теперь мне приходилось ежедневно носить ему еду, сидеть с ним во время перерыва в разбитой машине и играть в шахматы. Шахматы были его страстью, он и меня к ним приохотил, поначалу великодушно позволяя мне выигрывать. В эти обеденные часы он рассказывал кое-что о себе, о своих армейских приятелях и вообще о жизни, но за игрой следил как рысь и спуску мне уже не давал.
— Навык мастера ставит,— вещал он, а мне было обидно, что он сыплет отцовыми поговорками. И поесть он тоже любил, не спеша, с удовольствием. Я смотрел на него и завидовал — мать всегда посылала ему самый большой кусок мяса, колбасы или омлета.
— Мужчине нужно больше,— говорила она, добавляя еще две-три сигареты, которые доставала специально для Наперстка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47