— завопил фельдфебель, заметив это. И пошел, и пошел: нам-де лень корчевать корни и пни, а вот танки просто подомнут дерево и проедут по нему, тогда весь ров коту под хвост.
— Неужто они так и пойдут через садовые участки?— спросил я, поскольку больше нигде не копали.
— Заткнись! — рявкнул Яндер.— Они вообще не придут, они теперь поняли, что им не пройти.
В бабушкином доме я вскарабкался до ее квартиры на пятом этаже. Стены лестничной клетки были покрыты выбоинами и выступами, тут и там торчали остатки ступенек, на которые можно было поставить ногу. Железные перила покуда прочно держались в кладке, и я лез по ним — на руках, если не было иной опоры. Бабушка дала мне с собой список вещей, которые были нужны ей в первую очередь: белье и одежда, шкатулка для
шитья, кухонная утварь и хозяйственная книга, куда она заносила все расходы, заодно отмечая визиты детей и прошедшие события. По-моему, в квартире все осталось как раньше, когда я торчал здесь целые дни, пока мать работала. Только часы на кухне с гирями в виде шишек больше не тикали, и мне не удалось их завести. Когда я начал подтягивать гири, в часах что-то щелкнуло и задребезжало, очевидно, я их вконец доломал. После этого я не рискнул трогать вещи, не указанные в записке, и хотя посидел на вертящемся стуле перед пианино, но к клавишам не прикоснулся. Инструмент принадлежал дяде Фрицу, младшему брату матери, он был строителем, а теперь служил в Югославии сапером. Его фото висело над пианино, в рамку были воткнуты засохшие еловые ветки. Бабушка с рождества не получала от него никаких известий. «Захвати карточку Фрицеля,— стояло в бабушкиной записке,— и его выходной костюм из шкафа, театральный бинокль, а главное, готовальню с полки в чуланчике, вверху слева». Я все собрал, сложил в корзину и спустил ее на веревке из окна во двор, где мой брат, завистливо поглядывая вверх, опорожнил корзину.
— Подними меня, пожалуйста! — упрашивал он, залезая в корзину. Представляя себя как бы в гондоле дирижабля, он верещал от радости, когда я поднял его до второго этажа и позволил заглянуть в окна.
— Держись крепче! — орал я, слегка раскачивая корзину, а он ликовал:
— Вот здорово! Выше, еще выше!
Но тут старик, наблюдавший за нами из соседнего дома,закричал:
— А ну вниз, паршивцы! Или я полицию позову!
И еще раз в городе ухнули взрывы. Сирены не выли, самолетов не было. Это взорвали четыре каменных моста, почти не пострадавших от бомбежек. Трамваи больше не ходили, поезда добирались только до пригородов, по улицам с детьми, чемоданами, узлами потерянно тянулись беженцы, просились на постой, зашли и к нам.
— Здесь места нет,— сказала мать и послала их в нашу школу. Несколько пожилых фольксштурмовцев лениво выковыривали камни из мостовой на Индустри-штрассе, сооружали баррикаду, но и они через час-другой смылись. На перекрестках тут и там лежали мешки с песком, эсэсовские солдаты стреляли в воздух, заго-
няя в дома гражданское население. Но люди все равно толпились возле фабрик, складов и запертых продуктовых магазинов, вышибали окна и двери, хватали с полок что попало, тащили по домам кули с мукой и овсяными хлопьями, какие-то ящики с пакетами, бутылками и консервными жестянками, тюки материи, комья искусственного меда, разбитые банки с мармеладом, которые выуживали в давке из-под ног.
— Ты не смей этого делать,— предостерегла меня мать.— Помни о расстрелянном мародере.
Я все же притащил со школьного двора микроскоп, чучело совы и кучу книг, выброшенных беженцами из окон. Увидев эти сокровища, мать совершенно рассвирепела, а я сказал:
— Мама, если когда-нибудь снова будет школа, я все отнесу обратно.
Изо дня в день мы вместе с бабушкой ели картофельные оладьи, посыпая их желтым сахаром, по вкусу похожим на сироп. Остатки жира, бурого, прогорклого, соскабливали с маргариновой обертки на сковороду, только чтоб оладьи не сгорели. Брат, давясь, проглатывал несколько кусков, а остаток пододвигал мне, пока мать орудовала у чадящей печи, которую топили старыми журналами и моей юнгфольковской формой, потому что уголь кончился.
— У меня на кухне еще осталось несколько пакетов пшеничной муки и рафинада,— сказала бабушка, нарезая свою порцию на четырехугольные куски и отдавая мне те, что побольше.— Мебель можно бы разрубить на дрова, если мы ее спустим из квартиры, только пианино я сохраню для Фрица.
Липкими пальцами бабушка протерла очки, на глаза у нее навернулись слезы, она вдруг встала и выбежала из кухни. Позже мать нашла ее в Миктене у разбомбленного дома и лишь с большим трудом удержала от отчаянных попыток влезть на пятый этаж.
— Фрицель мой,— причитала бабушка,— я ведь должна сохранить вещи до его возвращения.
Вечером в нашей квартире появился какой-то солдат, возбужденно пошептался с матерью, исчез в спальне и вышел оттуда в лучшем отцовском костюме.
— Выкати велосипед,— велела мать, бросив на меня взгляд, не терпящий возражений.— Поставь его во дворе и хорошенько накачай шины.
Мы с братом спустились в подвал и, сидя перед отцовским велосипедом, в слезах размышляли, не запереться ли нам тут или забаррикадироваться, пока не приедет отец и не спасет велосипед.
— Давай проколем шины,--предложил брат,— без воздуха он не двинется с места.
Он вооружился отцовским шилом и как раз нацелился, но мне стало жаль покрышек, ведь тогда и отцу от велосипеда проку не будет. И вот, когда мать позвала нас, а солдат уже шел в подвал, я молниеносно выкрутил ниппеля, с шумом выпустив остатки воздуха, и крикнул:
— Шины спустили! Камеры в дырках, на нем нельзя ехать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47