— Я вот вечно мучаюсь,— признался он теперь,— сам-то не умею правильно выразиться, большей частью не нахожу слов или даже вообще не знаю, что сказать.
В школу пришли новые учителя: доктор Вильсон, математик; господин Фёльц, актер и декламатор, преподававший историю и немецкий; обер-штудиенрат Гётце, биолог и химик, в чей дом на улице Обервахвицер-Берг нас часто приглашали.
— Дом деревянный, но переживет и моих семерых детей, и дюжину внуков, так что располагайтесь-ка поудобнее,— говорил он, угощая нас в кругу семьи кофе и пирогами.— Чувствуете, как тут уютно и тепло? Именно поэтому в холодной Сибири строят из дерева, а тут у нас ветер так же свищет.
В первую послевоенную зиму у него замерзло персиковое дерево, росшее возле крыльца, и он до сих пор оплакивал эту утрату: наверняка всему виной нехватка угля, раньше, мол, домашнее тепло и дерево согревало.
— Но я выращу новое, ведь времена потихоньку изменятся к лучшему, я же биолог, а следовательно, оптимист.
Зато учитель математики и физики доктор Вильсон высказывался о «временах» менее оптимистично, он признавал только цифры, уравнения, формулы, естественнонаучные законы.
— Тут уж без обмана,— говорил он и одергивал даже Сэра, который лучше всех успевал по его предметам, но часто нервно хватался за очки или за часы и все, чего класс не понимал, называл «примитивным» и «абстрактным».— Разве для того, чтобы слушать, вам тоже потребны очки? Или, может, вы намерены заново изобрести нюрнбергский хронометр и открыть классовую борьбу?
Доктор Вильсон строил из себя неподкупного судию;
мол, как сказал, так и будет; правда, большей частью он молчал и только отмахивался, когда мы, возмущенные какой-нибудь несправедливостью, приходили к нему.
— При избыточном давлении надо спускать пары,— повторял он.— Взрывы — это не по мне.
Совсем иначе вел себя господин Фёльц, новый учитель немецкого, ходивший в шелковом кашне и пестрых рубашках; этот вникал во все наши трудности и споры, будто они касались в первую очередь его самого. Однако же смысл у него растворялся в многословии интерпретаций и сравнений, он без конца обращался к Гёте и Шиллеру, цитировал излюбленные пассажи из «Тассо» и из трактата «О грации и достоинстве»: «На наших глазах из духа неожиданно возникает материя, а из небесной Юноны — образ миров». И еще: «На крыльях воображения человек покидает тесные пределы реальности, в каковой заключается лишь низменное, и устремляется в просторы грядущего».
На переменах он прогуливался с нами по коридору, как равный.
— Человек ощущает то, что природе угодно позволить ему ощутить,— говорил он, обнимая нас за плечи.— А в искусстве ценна только истинная природа, гармония идеала и действительности.
Иногда он приглашал нас на свои чтения, а после водил в дорогие рестораны, где продолжал монологи, суть которых мы почти не улавливали.
— Слово, словесность, поэзия сметают все преграды,— вещал он, настоятельно рекомендуя, чтооы мы в своих работах сбрасывали шоры повседневности и выполняли требования истинной поэзии.— Высшая задача любого искусства — воссоздать через кажущееся иллюзию высшей действительности.
В сумрачном мезонине Корди буйствовала Зеленая; теперь она предпочитала застиранные красные блузки и пуловеры, гимнастические туфли, полосатые носки, засученные брюки и велела называть себя Красной. Она усаживалась на стопку книг с таким видом, словно прочла и выучила все, что только положено прочитать и выучить актеру.
— Раз — левой, два, три, раз — левой, два, три,— декламировала она, отбивая на коленке такт, будто на барабане.
— Ну хватит,— сказала Корди, взяв ее за плечо.— Если ты кричишь «левой!», это еще вовсе не значит, что за тобой кто-то пойдет.
Но Урсула продолжала притопывать, напевала мелодии из «Трехгрошовой оперы» и «хМамаши Кураж», лишь ненадолго умолкая, когда Корди рассказывала о Брехте, которого встретила в Берлине после возвращения его из эмиграции.
— Ты с ним говорила? — допытывалась Урзель.— Что он сказал?
Корди рассмеялась и назвала ее, а заодно и меня наивными мечтателями.
— Кто вы? И кто я? И кто примет нас всерьез?
У Вильдер-Манна заскрежетал трамвай, да так громко, что, несмотря на всю пылкость Корди, я толком не понял, почему она клянет свое существование, вечера в оперетке и наше ребячливое хвастовство.
— Но времена меняются, и быстро! И на бога нельзя уповать! — пропела Урсула, кляня школу, учителей, все на свете, опять забарабанила, засвистела. Я ушел, а она осталась. Я еще слышал, как Корди ей сказала:
— Ну вот что, девочка, хватит. Дикие выходки мне вообще не импонируют, все эти твои капризы и скулеж. Чего вы хотите-то? Не зная цели, так и будешь ходить по кругу.
Мать с отцом уже почти не разговаривали.
— Он спит, когда она приходит с работы, или глазеет на уличный фонарь,— сказал брат, засовывая спичку в замок кондукторской сумки.
В квартире стояла тягостная тишина — и так час за часом. После молчаливого ужина мать принималась за свои счета и накладные. Комнатные часы аккуратно отбивали время: динь-дон. Затаив дыхание, я влез на стул и остановил маятник.
— Что случилось? — Не слыша тиканья, отец очнулся от своих раздумий. Как я спрыгнул со стула, он не заметил, пробормотал «надо же!» и, осторожно пустив часы, проговорил: — Ни на что нельзя вполне положиться.
Но еще больше он удивился, когда захотел пересчитать мелочь,— кондукторская сумка не открывалась. Все это развеселило мать, и она ехидно спросила:
— Но, нельзя положиться? А ведь кое-кто говорил,
что все у него всегда сходится точно до пфеннига и д секунды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47