Она шла мерным, твердым шагом, и желтый свет ровно струился из-под ее руки. Сыновья следовали за ней, как, может быть, в былые времена следовали люди за своей жрицей в полуночном обрядном шествии. Пока они проходили тридцать шагов, отделявшие их от дома, они почувствовали, что мать, преобразившись, стала главой семьи, готовой вести их за собой в случае любой беды, как вел их до сих пор за собой отец.
— Будем его искать!— сказала она, когда они вошли в среднюю комнату, как будто решившись среди четырех стен поделиться семейной тайной.— Найдите фонарь и зажгите!
Она хотела сказать что-то еще, но взгляд ее упал на темное пятно на столе, отсвечивающее чернильным блеском. Ребята тоже его заметили. Марчо осторожно поставил опрокинутую чернильницу и обошел стол, чтобы прочесть то, что было написано на листе. Анё пытался прочесть это с другой стороны стола, а мать, сцепив руки под грудью, переводила взгляд с одного на другого, ожидая, кто из них первый произнесет написанные слова вслух.
— Заявление в кооперативное хозяйство,— сказал Марчо.— Только он не кончил. Написал несколько предложений и остановился. Разлил нечаянно чернила и оставил все до завтра.
Заявление Киро напоминало письмо самоубийцы, закончить которое помешал приступ умопомрачительного нетерпения, заставляющего скорее, как можно скорее свести счеты с жизнью. Опрокинутая чернильница неопровержимо свидетельствовала о том душевном состоянии, в каком он написал «обязуюсь...» и ясно представил себе, какие именно обязательства перед кооперативным хозяйством он на себя берет. Это слово было границей между двумя жизнями, роковой границей, которую он не смог перейти, но сыновья верили, что знают характер отца не хуже собственного, и не допускали, что он может заплатить жизнью за вступление в кооператив. Никто до сих пор ни к чему его не принуждал, и трудно было представить себе, что на него надавили именно в этот вечер, да еще так жестоко, что пришлось тут же, против воли, сесть писать заявление. В селе давно говорили, что в хозяйство теперь будут вовлекать всех поголовно, и отец их все чаще шутил, что, коли соседи заплясали под эту дудку, им тоже не миновать пуститься в пляс. Полное обобществление всей земли становилось фактом, который мог вызывать неудовольствие, однако избежать этого уже было нельзя. Когда они разговаривали с отцом о предстоящем вступлении в ТКЗХ (а бывало это редко), они не замечали у него особой тревоги или желания этому воспротивиться, словно он относился к этому событию как к велению времени, с которым никто не может, да и не вправе спорить. Речь шла только о том, чтобы оттянуть «это дело» на потом, когда они получат дипломы, а «там уж, куда все, туда и мы». Таким образом заявление на листе в клеточку все же оставалось загадкой, но сыновья не связывали его с исчезновением отца, хотя, может, он никуда и не исчезал. Через несколько дней поле, с которого они убрали подсолнечник, надо было пахать, и они подумали, что он пошел в соседнее село за лемехами, которые дал наточить тамошнему кузнецу Но мать, как всякая мать и жена, видно, иредчувствова-ла самое дурное. Она то и дело менялась лице, пока сыновья высказывали самые разные предположения, она вся была устремлена за стены дома, и слух се улавливал малейшие шумы ночи. И тогда вдруг разнесен вой, зловещий и громкий, словно собака стояла на пороге. Мать вздрогнула, из самого сердца ее, измученного предчувствием, вырвался темный атавистический всхлип, рука поднялась ко лбу и сотворила крестное знамение. Вой повторился, еще более продолжительный и зловещий, и снова заполнил комнату ощущением беды.
— Мы забыли ее спустить,— сказал Ма/рчо.— Пойду отвяжу. \
— Возьмите фонарь!— сказала мать.
Они спустили собаку с цепи, и она с радостным визгом помчалась по двору, а оттуда на улицу. Парни вместе с матерью пошли к кошаре, тетушка Танка вошла первой с фонарем в руке и, высоко подняв его над головой, оглядела от края до края весь потолок. Потом они обошли хлев, нижние комнаты дома, обшарили каждый уголок во дворе и пошли в сад. Тетушка Танка по-прежнему шла впереди с фонарем в руке, оглядывая каждое дерево и каждый куст, а сыновья следовали за ней. Когда они дошли до ограды, перед ними внезапно выросли двое и спросили, что они делают в саду в такое время. Верные джелебовской привычке хранить в тайне свои семейные дела, все трое молчали — признаваться, что они ищут пропавшего отца, им казалось нелепым и постыдным, а другую причину они не могли придумать. Молчали и люди по ту сторону ограды. Это был ночной патруль, который заподозрил что-то неладное в том, что люди в такую пору бродят по саду. Многие частники тайком молотили пшеницу, резали скот или закапывали зерно в землю, и патрульные хотели проверить, не совершается ли здесь что-то незаконное.
— Тетя Танка, что вы здесь делаете?— спросил еще раз один из патрульных.
— Илийчо, ты?
— Я, тетя Танка.
— Что мы здесь делаем? Да вон, скоро светать начнет, а Киро еще домой не вернулся. Мы подумали, вдруг ему худо стало, упал где-нибудь во дворе.
Илийчо был одним из тех бригадиров, которые оказались в клубе, когда Стоян Кралев накинулся на Киро Джелебова, а потом и на своего брата.
— Да я его вечером в клубе видел. Он за какими-то справками пришел, а секретарь ему выволочку устроил.
— Из-за чего?
— Да из-за этих самых справок, для сыновей которые. Когда, говорит, станешь кооператором, тогда и получишь.
— А Киро что сказал?
— Ничего не сказал. Встал и вышел.
Тетушка Танка с сыновьями ушли в дом, а Илийчо с напарником пошли в обход по улицам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179