Особенно учтиво и кротко, точно мюрид перед своим ишаном, держит он себя с Мирзой-Каримбаем.
Хаким-байбача то появляется в лавке в сопровождении нескольких покупателей, то, пошептавшись с отцом, снова исчезает на некоторое время. Он всегда торопится. В его разговоре, в движениях чувствуются стремительность и напористость.
Мирза-Каримбай иногда усаживается на стуле за прилавком. Чаще же всего, как это и приличествует доброму мусульманину, он, скрестив ноги и откинувшись на тюки мануфактуры, располагается в конце прилавка на специально разостланном коврике и неторопливо, по одному пропускает меж пальцев черные блестящие шарики четок.
В полдень в тишине оптово-мануфактурного ряда раздается гортанное «Гарчча-май!» — такое звонкое и резкое, что, кажется, оно пронзает насквозь крышу. В переулке появляется продавец лепешек с огромной круглой корзиной на голове — приземистый, будто придавленный тяжелым грузом, с короткой жилистой шеей и в сдвинутой на самые брови засаленной тюбетейке. Продавец оставляет баю две сдобных лепешки с анисом и продолжает свой путь.
Точно в назначенное время в магазин с двумя чайниками чая входит подручный соседнего чайханщика — еще подросток, но и в походке и в манере держать себя уже старательно копирующий повадки уличных удальцов. Мальчик ставит перед баем чай, вынимает из-за уха огрызок карандаша, отмечает на столбе магазина очередной «алиф» и бесшумно исчезает
Доставляя со склада мануфактуру, Юлчи ежедневно бывал на базаре, иногда в ожидании очередного распоряжения дяди засиживался в магазине, и перед ним понемногу начали раскрываться тайны рынка и духовный облик людей, плавающих по изменчивым бурным волнам реки, называющейся торговлей. За шумом толпы на базарных площадях и в торговых рядах, за звоном золота и серебра, за шелестом бумажных кредиток юноша понемногу научился видеть жизнь. Он часто был невольным свидетелем счастья и неудач, взлетов и падения купцов, видел, как горели и терзались в этом аду ремесленники и дехкане — все те, для кого единственным средством существования был труд.
Юлчи до многого еще не дошел, многое казалось ему непонятным и таинственным. Но постепенно жизнь сама приоткрывала перед ним все новые и новые тайны. Вот, например, некоторые очень прилично одетые люди, появляясь в магазине, почему-то уже с порога почтительно скрещивали на груди руки и подходили к хозяину с униженными поклонами. Мирза-Каримбай, против обыкновения, обращался с такими людьми грубо, корил их, заставлял бледнеть и трепетать перед ним.
Как-то одному молодому человеку, зашедшему в магазин, бай сказал: «Ну, грамотей, почему вы нарушили условия? Или вы думаете, что у нас нет острого шила, каким запугивает вас тот еврей, с которым вы завели дела? О, у нас еще поострее найдется! Сумеем проучить мае!..»
Юлчи недоумевал: при чем тут какое-то шило, и только через несколько дней понял смысл этой угрозы. Большинство покупателей, погрузив товар на арбы или на верблюдов, тут же доставали похожие на кирпичи, крепко связанные пачки кредиток и рассчитывались, вручая деньги Салиму-байбаче. Но некоторые брали товар и уезжали, ничего не заплатив. Однажды какой-то торговец зашел в магазин, взял десять кусков мануфактуры и тут же скрылся. Юлчи удивленно спросил Салима:
— Смотрите, он бежал без оглядки! А как же с деньгами? Салим-байбача рассмеялся, показал джигиту хрустящую белую
Чмагу и бросил ее в ящик.
— Вот и все,— сказал он.— Это называется векселем. Придет рок — уплатит.
— А если заупрямится? — недоуменно спросил Юлчи.
— Мы его сумеем прижать так, что глаза на лоб полезут! Потеряет дом, разорится,— спокойно пояснил Салим-байбача.
— Понял, понял! Это и есть то самое шило, которым грозился дядя. Третьего дня приходил один, а он ему: мы, говорит, вам шило воткнем. Шило...
— Бэ! Что шило! — скривил губы Салим-байбача.— Это отравленная стрела, а может, и еще что похуже... Это огонь — он сжигает дотла!
Юлчи ничего не сказал. Он вскочил на лошадь, и колеса его арбы загромыхали по булыжнику мостовой.
Стояли жестокие сухие морозы, какие бывают в Ташкенте раз в два-три года и держатся всего по нескольку дней. Однако по случаю базарного дня торговые ряды были заполнены густыми толпами народа. Большинство людей одето бедно. У многих головы по уши замотаны обрывками ветхой чалмы, а то и просто старым женским платком, босые ноги обернуты грязными тряпками.
Больших трудов стоило Юлчи проехать через ряды, где продавались тюбетейки. Здесь была настоящая давка. Очень много женщин. Их жалкую одежду не могли скрыть даже паранджи; а горе, заботы и тревогу на лицах можно было увидеть даже сквозь самые густые сетки чачванов. Дрожание рук, протягивающих тюбетейки, приглушенные, полные уныния голоса, худоба — все говорило о бедственном положении этих тружениц, иглой добывающих скудные средства к существованию.
Юлчи выехал на мучной базар, к большой соборной мечети. Площадь здесь была забита оборванной голодной беднотой с мешками, с сумками. Хитрые и ловкие, грубые и крикливые торговцы охотились за горемыками, пришедшими сюда купить горсть муки, работали руками, зубами, глазами, орудовали своими весами с камнями, заменяющими гири.
А у мечети ряды нищих: убогие старухи, попрошайки-мальчики, грязные оборванные дервиши.
Юлчи охрип от беспрерывных «пошт-пошт!» и еле выбрался с базара. Голову юноши сверлила мысль: «Кто имеет деньги, у того есть свои «шилья» и свои «стрелы». И добро бы они кололи ими только друг друга! Если поглядишь да пораздумаешь, оказывается, все их шилья и стрелы втыкаются в конце концов в народ, в ремесленников, дехкан, поденщиков, батраков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110