упал, землю зубами грызи, но поднимись. А это что — отдать другому кусок из собственного рта?! Уступить воду человеку, засеявшему редькой клочок земли с циновку!.. Эх-е! Знаешь, сколько денег вложено в наш хлопок! Это понимать надо.
— Дехканин — седой старик, бедняк. У него ничего нет, кроме клочка посева,— спокойно возразил Юлчи.— Он уже две недели не может добиться воды. Сколько крови испортил, бедняга. Я и уступил ему очередь и получил от него благословение.
— Молодец! Очень хорошо! — насмешливо прищурился Ярмат.— Не гонись, говорят, за золотом, гонись за благословением. Но можно ли из-за благословения наносить вред хозяину?
— Какая беда, если мы польем немного позже? — нахмурился Юлчи.— Никакой!.. А у этого бедняги мог погореть посев. Человек со всей семьей ждет не дождется урожая. Не уродится — они голодными, раздетыми останутся. Нам воды хватит, а дехкане нуждаются в ней, очень нуждаются.
Ярмат, однако, не сдавался.
— Мы прежде всего обязаны думать о выгоде нашего благодетеля,— настаивал он.— Воды сейчас мало, и лучше полить пораньше.
Юлчи ничего не ответил, хмуро отвернулся.
Тут, видимо, не стерпев, в разговор вмешался поденщик-каш-гарец Алиахун. Сплюнув только что заложенный нас, он гневно сказал Ярмату:
— А вас, видно, крепко настроил хозяин. Вода — дар божий! И весь народ должен пользоваться ею поровну. По-моему, байский хлопок поливается даже с излишком.
— Молодец, Алиахун! Пусть покарает меня святой Аппакходжи, если в словах твоих есть хоть доля неправды! — поддержал Алиахуна другой поденщик.
Упрямый Ярмат, однако, не сдавался и продолжал ворчать. Батрак Шакасым, сидевший до этого молча, понуро опустив голову, вдруг выпрямился и, глядя в упор на Ярмата, заговорил дрожащим гОЛОСОМ.
Что вы так тревожитесь за хозяина? Мирза-Каримбай никогда от нас в убытке не был! Хлопка мы с каждым годом даем все больше, доходы от него растут тоже. Иначе бай не размахнулся бы так с посевом. Вон слава о Хакиме-байбаче разнеслась по всему свету, а почему? Если говорить по совести, Ярмат-ака, слава его растет на несчастье таких вот батраков, как мы. Сами знаете, уже четыре года, как я здесь. Покоя не ведаю, головы от работы не поднимаю. И все-таки вместо одного халата у меня не стало два. До сих пор зимой и летом я таскаю одни и те же чарики. Вот жена моя слегла, головы не может поднять с подушки. А в кармане у меня нет и медного гроша, чтобы покормить беднягу чем-нибудь вкусным. Конечно, хозяин даст, но в долг... А мы уже испытали это: чем к хозяину в долги залезать, лучше с лютой бедой повстречаться... Прежде чем корить, надо и об этом подумать, Ярмат-ака!
Шакасым отряхнул полы халата, вскинул на плечо кетмень и, не оглядываясь, зашагал к своему шалашу на противоположную сторону байского поля.
Батраки и поденщики молчали. Сказанное Шакасымом разбередило в душе каждого из них старую, наболевшую рану.
Ярмат минуту-две глядел вслед ушедшему. Видно было, что слова Шакасыма и у него вызвали невеселое раздумье.
— И все-таки стенать и вопить — нехорошо,— проговорил он так, словно отвечал на собственные мысли.— Каждый смертный должен терпеливо переносить все, что предначертано ему свыше. Так создан мир...
Эта привычная формула как бы вернула Ярмата к действительности. Он потянулся к табакерке и уже обычным своим покровительственным тоном сказал:
— Юлчи, поторопись, братец, с водой!
II
Лето шло на убыль, по утрам все прохладней становился воздух, но в полуденную пору солнце еще жгло так яростно, точно на головы людей с неба лились потоки белого пламени.
В один из таких ясных, жарких дней Ярмат, обычно ведавший приготовлением пищи, несколько запоздал. СоЛнце уже подкатилось к самому зениту, а сигнала на отдых все не было. Юлчи, голый до пояса, с обмотанной платком головой, упорно продолжал взмахивать кетменем, но Алиахун, работавший рядом, не выдержал; он тяжело перевел дух и, стирая пот со своего широкого, кофейного цвета лица, проговорил:
— Нет больше сил, Юлчи-палван! И в брюхе пусто. Ярмат твой, муж блудницы, видно, уморить нас хочет.
— Время еще не подошло, Ахун.
— Нет, прошло уже. Брюхо мое, что хорошие часы, правильно показывает.
Проработав еще с полчаса, Юлчи с Алиахуном вскинули на плечи кетмени и направились к стану.
В верхнем конце байского участка была довольно высокая насыпная площадка, обсаженная джидой. Она-то и служила станом
для батраков и поденщиков Отсюда хорошо было видно все байское поле. Пять больших развесистых деревьев джиды в любое время дня покрывали площадку густой тенью и хоть на короткое время дарили покой и прохладу измученным тяжелой работой людям.
Алиахун, как только ступил на площадку, тотчас достал сложенную между ветвей джиды какую-то рвань, служившую ему и халатом и подстилкой, раскинул ее в тени и растянулся, широко разбросав ноги. Отдохнув немного, он поднялся, вытащил из грязной, засаленной от пота тюбетейки иголку, раздобыл откуда-то нитку и принялся чинить усеянную заплатами рубаху. Юлчи присел рядом на корточки, наблюдая за работой новоявленной «швеи».
Вскоре подошел к стану молодой киргиз Ораз, а за ним притащились и другие поденщики. Все они растянулись где попало. Некоторые, не в силах вымолвить слова, устало дремали. Ораз, прислонившись к стволу джиды, по привычке тут же потянулся за самодельной маленькой домброй.
Юлчи полюбил киргиза. Он проводил с ним почти все вечера, беседуя и слушая его домбру.
Оразу было семнадцать лет, когда один бай-скотопромышленник, приезжавший ежегодно для закупок на Каркару, нанял его за восемь рублей в год и привез в Ташкент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110