Остановившись возле нашей двери, он постучал. Никто не ответил. Мы медленно поднялись на следующую площадку, к Ландау. Берта Ландау открыла дверь. Ее опухшие от слез глаза увидели сначала Дэвида, потом меня. В первый раз за много лет она посмотрела на меня без ненависти. И посторонилась.
Весь свет, проникавший в кухню, казалось, падал на белый стол у окна. За столом молча сидели два старика и держали в зябнущих руках стаканы с горячим чаем, пытаясь согреться. Один был отец Дэвида. Второй – мой. Они кивнули, и голова моего отца все продолжала часто-часто кивать. Я не могла оторвать от него взгляда и не двигалась с места, хотя Дэвид пытался за руку утащить меня в свою комнату.
Меня поразило даже не то, что отец так страшно постарел, но он стал в два раза меньше, словно усох. До сих пор не знаю, насколько изменился он, насколько поменялось мое восприятие, но он выглядел таким тщедушным, что я чуть не вскрикнула, сообразив наконец, кто передо мной. Он всегда был невысокого роста, пожалуй, пониже меня, но он никогда не казался мне маленьким – такой он был крепкий, осанистый, видный, во всем его облике чувствовались воля, характер. Теперь он стал не просто маленьким – он превратился в гномика. Усох, скукожился. Крохотный человечек, для которого окружающий мир слишком велик. Вполне подходящая компания для мужа Берты Ландау – тот всю жизнь был жалкий и затюканный.
Идя туда, я призывала на помощь всю свою выдержку. Думала, что придется на время забыть о ссоре с отцом, о своей обиде, чтобы иметь возможность попрощаться с мамой. Оказалось, и ссора, и обида уже ни для кого ничего не значат. Старик у стола, сморщенный, высохший, с безразличным видом кивающий головой, словно воочию увидел смерть и все остальное ему теперь безразлично, – этот старик не имел ничего общего с моим отцом, не имел отношения к нашей ссоре.
Я сказала:
– Здравствуй, папа.
Он перестал кивать, и я вошла в кухню. Дэвид вошел за мной и закрыл дверь. Раздался щелчок, словно ключ повернулся в замке. Мой отец взглянул на полупустой стакан на столе и осторожно отодвинул его. Я посмотрела на отца Дэвида. Его глаза задержались на мне и привычно скользнули вниз, к знакомой и безопасной поверхности стола.
– Ужасное событие, – сказал он.
На мгновение мне показалось, что это сон. Два старика, сосредоточенные и отрешенные. Два старых шахматиста на скамейке в парке, разыгрывающие воображаемую партию. Я потрясла головой, отгоняя наваждение.
– Пошли в мою комнату, – сказал Дэвид.
Я с благодарностью последовала за ним. Сняла жакет, села на кровать. Мое возвращение домой стало не победой, а поражением, связанным даже не со смертью матери, а с нашей – моей и отца. Я с грустью поняла, что в наших отношениях уже ничего нельзя изменить. Мы с ним расстались навсегда, но не в момент безразличия или неприязни, которая приходит и уходит, а в гневе, в разгар борьбы. Мы как будто оба погибли, сражаясь, и потом, в новой жизни, не узнали друг друга, потому что от прошлого осталась только злоба.
Я сделала еще одно открытие. Куда бы я ни посмотрела – на улицу, на скат крыши, на скрипучие ступеньки, накрахмаленные занавески или сверкающий линолеум в кухне Ландау, – все было мне знакомо, все являлось частью моей жизни. По-моему, тогда у меня впервые возникло ощущение неразрывной связи с прошлым. Вернее, понимание, что прошлое связано с настоящим. И сколько бы я ни пыталась вычеркнуть его из памяти, оно всегда будет преследовать меня, нежеланное, как надоевший любовник, и неприметное, как скромная девушка в толпе, но от этого не менее реальное.
– Хочешь выпить? – спросил Дэвид.
Я кивнула. Он пошел в кухню, вернулся с бокалом виски. Я залпом выпила, виски оказалось хорошим. Непьющие могут себе позволить покупать хорошую выпивку.
– Он пьет? – спросила я.
– По-моему, нет.
– Запьет.
– Возможно.
Раздался звонок в дверь. Мать Дэвида открыла. Пришла миссис Адлер с первого этажа. Плача, подошла к отцу. Я их не видела, но услышала, что он плачет вместе с ней. Дэвид принес нам торт и кофе. Потом пришел дядя Дэниел с женой Розой. Снова плач и звук отодвигаемых стульев. Стульев не хватило, и Дэвид унес в кухню свой. Вернулся и сел рядом со мной на кровать. Дэниел и Роза зашли в комнату поздороваться. Как всегда, были со мной очень ласковы. Я виновато вспомнила, как мы с отцом смеялись над ними; как я молчала, когда отец гневно обвинял Дэниела в зазнайстве, хотя давно поняла, что тот помогает отцу чем может и делает это с такой робостью и смирением, будто и сам считает, что не имел права добиться успеха, даже самого скромного, даже добытого тяжким трудом, если его более достойный брат не имеет и этого. Розе тоже давно все стало ясно, поэтому она относилась к нашей семье сдержанно. Было в ней что-то от Берты Ландау – ровно столько, чтобы не пропасть в жизни, – но была и мягкость, напоминающая мне маму. Она сочувственно шепнула, что понимает, как это ужасно, что только мамина смерть дала мне возможность снова переступить порог этого дома. Я поцеловала ее в щеку.
Я провела там целый день. На следующее утро были похороны. Стоя рядом с отцом, я принимала соболезнования. Мы походили на двух незнакомых людей, чьи дети погибли в одной автомобильной катастрофе; лишь волею судьбы мы разделяли горе друг друга. Все плакали и говорили мне, какая замечательная у меня была мать, – как будто я этого не знала; отцу объясняли, какая замечательная у него была жена, – вот он-то действительно этого не знал. Рядом со мной стояли Дэвид и Тея, которая все время молча плакала. Я заплакала лишь тогда, когда все, в последний раз обойдя вокруг гроба, расселись и мы с отцом подошли к ней попрощаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102