они меньше обременены интеллектом, чем все мы, остальные.
Уолтер, прищурившись, смотрел на воображаемую линию горизонта за моей спиной и делал вид, что обдумывает мои слова.
– Ты обобщаешь, – заявил он наконец.
Обобщения не всегда уместны. Только ведь без них не обойтись, если мыслить не слишком примитивными категориями…
Почему фразы, сказанные когда-то Хелен Штамм, не выходят у меня из головы? Когда на меня обрушивалась лавина ее бурного красноречия, я почти не воспринимала смысла отдельных предложений. Но потом, недели, месяцы, даже годы спустя, в самый неподходящий момент, когда мне лучше было бы закрыть глаза на самодовольную глупость Уолтера, обмануть себя, притвориться, будто не понимаю, что его слова – это мыльные пузыри без признака мысли, ведь мыслить он давно разучился, мне на память вдруг приходила какая-нибудь особенно ядовитая из ее по-мужски отточенных фраз, словно дождавшаяся своего часа и готовая поразить Уолтера куда больнее, чем я сама могла бы это сделать. Но именно поэтому я не могла воспользоваться этим оружием – это был бы запрещенный прием.
– Знаю, что обобщение, и даже не слишком удачное. – Предложение перемирия, возможно потому что вспомнила о Хелен или о скандале в связи с баскетбольным матчем и, конечно, о Дэвиде.
Уолтер не ответил. Не пожелал ни принять, ни отклонить протянутую руку.
– Почему ты так странно улыбаешься? – спросил он.
– Разве?
– Ты улыбаешься. – Капризным тоном.
– Наверное, вспомнила баскетбольный скандал с подкупом игроков в Сити-колледже. Мы тогда еще не были женаты. Помнишь?
– Очень смутно, – ответил Уолтер, который раньше восхищал меня тем, что помнил все до мелочей.
– Сначала арестовали троих ребят: двух евреев и одного цветного. А вообще-то в команде были четыре звезды, четвертый – тоже цветной. Помню, мы встретились с Теей в университете и она рассказала мне об этом. Это произошло месяца через два после… после того, как я ушла из дома. Так вот, родителей возмутило, что евреев арестовано в два раза больше, чем цветных. Подозревали, что дело нечисто. А ребята-евреи чуть не молились на этого Негра – с большой буквы – за то, что он спас их команду от полного позора. – Я опять улыбнулась. – Уж не знаю, что это – расизм? антисемитизм? – желать, чтобы кто-то другой оказался порядочным человеком.
Уолтер не видел в этой ситуации ничего забавного, но вежливо улыбнулся, поскольку мы вернулись к более цивилизованной манере общения.
– На следующей неделе был очередной матч и трое арестованных, конечно, не играли, но тот четвертый играл, и весь университет пришел болеть за него, а на следующей день его тоже забрали. Это стало последней каплей. Они ведь сделали из него черного Христа, а он оказался обыкновенным смертным, и для них это было хуже самого страшного предательства. У меня был порыв написать ему письмо и объяснить: неважно, какой у него цвет кожи, такое могло случиться с каждым, кто оказался бы на его месте, и у него не больше причин считать себя предателем своего народа, чем у любого еврея или любого другого члена команды.
– Может, и к лучшему, что ты этого не сделала, – задумчиво сказал Уолтер. – Он бы подумал, что ты одобряешь его поступок. Но ведь это не так?
Он ждал, что я солгу: конечно, это не так; попытаюсь, наконец, утаить от него свои самые заветные, самые пагубные мысли. Он расставил ловушку, чтобы заставить меня солгать, и я почти поддалась, но мне стало противно – слишком явно он добивался своего.
– Если я не одобряла его поступок, я в равной степени не считала возможным его за это проклинать, и мне хотелось, чтобы он это понял.
Итак, мы вернулись на исходные позиции: с одной стороны, несгибаемый обыватель, с другой – одна из ипостасей моей Голой Правды без прикрас.
– Проклинать – слишком сильно сказано. – Сам то он всегда осторожно подбирал слова, словно тщательно отрезал их ножницами.
Я молчала. Давай прекратим, Уолтер. Ты не такой умелый спорщик, как Дэвид, тебе все равно не удастся припереть меня к стене.
– Надеюсь… Руфь… не может быть, чтобы ты одобряла его…
– Какая разница, Уолтер? – Я устало вздохнула. – Мы по-разному смотрим на эти вещи. Что толку зря говорить?
Все равно не договоримся. Только сделаем еще несколько шагов в сторону взаимной неприязни.
– Я все-таки хотел бы знать, – чик-чик-чик-чик-чик, – одобряешь ли ты то, что он сделал. Что они все сделали.
Заказ принят. Ждите письменного ответа.
– Не могу сказать: не одобряю – и точка. Извини, не могу.
О первых арестах сообщили в воскресенье, я услышала информацию по радио. Рита спросила, знаю ли я кого-нибудь из арестованных, и я ответила, что встречала на вечеринках. И подумала: знал ли об этом Мартин? Незадолго до этого дня на меня что-то нашло: мне все время хотелось говорить о нем; пару раз я попыталась завести разговор с Дэвидом, но он ушел в сторону, перевел разговор на другую тему. Может, специально, может, нет. Лично я не видела причин, которые мешали бы ему поговорить со мной о моем брате. Впрочем, не понимала, почему у меня вдруг возникла настоятельная потребность в этом.
Вероятно, мне необходимо было услышать подтверждение, что я невиновна в его смерти. Но ведь никто меня и не обвинял, кроме отца, который в своем безумии сам медленно уничтожал Мартина столько лет. Но в то время я не могла понять, что ищу доказательств собственной невиновности. Тогда я еще обманывала себя, как король у Андерсена, который не желал признать, что он голый. Но одно дело, выполняя наш с Ритой уговор, не упоминать о девушке, которая жила в комнате до меня, и совсем другое – вычеркнуть из разговоров имя брата, который был мне так дорог и которого я так и не сумела понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102