– Спасибо, – ответила я. – Вы очень любезны.
Она объявила, что идет готовить обед, а я могу спуститься в столовую, как только услышу колокольчик, или раньше, если захочу. Она вышла, и я закрыла за ней дверь. Еще раз обвела взглядом комнату – обитое ситцем кресло, кленовый стол в углу. Комната была намного просторнее той, в которой обитали мы с Мартином. Я открыла шкаф – вешалок оказалось значительно больше, чем у меня платьев. В ванной, у желтой кафельной стены, висели на вешалке пушистые полотенца. Я вернулась в комнату и села в кресло. Через некоторое время зазвенел колокольчик, но я не сразу осознала, что пора идти в столовую. Мне хотелось как можно дольше не выходить из комнаты. Затем я сообразила, что зовут к обеду, и зашла вымыть руки. Раздался стук в дверь.
– Кто там?
– Борис. – Его тихий голос, еще не начавший ломаться, был едва слышен.
Я повернула ручку и открыла дверь.
– Мама просила передать, что обед готов.
– Я слышала колокольчик. Просто задержалась в ванной. Мыла руки.
Он стоял на пороге, не зная, ждать меня или идти вниз.
– А до этого я просто сидела в кресле и смотрела по сторонам. Наверное, я веду себя глупо.
Он неуверенно улыбнулся.
– У меня никогда не было своей комнаты, – объяснила я. Он недоумевающе уставился на меня.
– Я живу в одной комнате с братом.
– Как это? – Неведение иностранца.
– У нас очень маленькая квартира.
Он смотрел на меня как завороженный.
– Поэтому мне здесь так нравится.
Он кивнул.
– Пожалуй, нам лучше спуститься в столовую.
Он снова кивнул. Я вышла из комнаты и закрыла дверь.
– Вы играете в теннис? – спросил он, неожиданно обернувшись ко мне.
– У меня никогда не было на это времени, – серьезно ответила я. – Но я бы хотела научиться.
– Я могу вас научить. Мистер Барнет, у которого дом на той стороне озера, – папин друг. Мы все время играем на его корте.
– Чудесно, – ответила я.
Еда была превосходная – первая из многих трапез, на фоне которых кулинарные импровизации моей матушки навсегда потеряли бы для меня всякую привлекательность, если бы еще задолго до того я не отвергла их по принципиальным соображениям. Беседу поддерживала в основном Хелен Штамм, обращаясь ко всем по очереди. С мужем она обсудила, что надо сделать в доме; с Лоттой и Борисом гадала, кто из соседей уже приехал на лето. После чего принялась за меня:
– Скажите, Руфь, у вас уже есть план занятий с Борисом? Или вы считаете, что прежде ему следует немного отдохнуть?
– Я просматриваю книги, которые вы мне дали. Но, разумеется, нельзя планировать ничего определенного, пока мы не начнем занятия.
– Разумно.
Премного благодарна.
– Я предполагала, что мы начнем не раньше понедельника, – продолжала я.
– То есть не раньше, чем я уеду. Боитесь – буду вам мешать?
– Отчасти да. Но главным образом из-за того, что всем необходимо освоиться. Я не уверена, что Борис сможет думать об уроках в первые два дня.
– У вас правильный подход, Руфь.
– Вот уж не думала, что у меня есть какой-то особенный подход.
– Есть. Зато нет чувства юмора.
– А может, – ответила я, краснея, – все дело в том, что вам кажется забавным одно, а мне другое.
– Вот именно. Мне, например, вы кажетесь очень забавной. Я настолько смутилась, что уже не могла думать ни о чем, кроме своего смущения. Ни о том, что напряженные словесные поединки, которые она так любила, доставляют ей почти чувственное наслаждение. Ни о том, что в ее словах есть правда.
Я научилась относиться к себе с юмором значительно позже, а в то лето она, безусловно, была права. Мне присуща ирония, имеющая так же мало общего с истинным чувством юмора, как избитое причитание домашней хозяйки, что стоит ей в кои-то веки вырваться из дома – обязательно хлынет дождь. Я была убеждена, что борюсь с судьбой, и мне не приходило в голову, насколько абсурдна подобная борьба. Но трудно оставаться спокойным и равнодушным, пока теплится хоть малейшая надежда на победу.
Я редко видела Уолтера Штамма в те первые дни. За столом он держался вежливо, но отчужденно; все остальное время или читал на веранде, с которой открывался вид на озеро, или уплывал на одном из трех катеров, стоявших у причала, или гулял в лесу, один или с Борисом, Лотта тоже большую часть дня проводила вне дома, как правило с подружкой, жившей в одном из домов по соседству. Миссис Штамм всегда была чем-нибудь занята: то готовила еду в кухне, то носилась по дому, расставляя книги и разбирая документы. Несколько раз я разговаривала с Борисом; казалось, он ко мне неплохо относится: когда никто не видел, он приходил ко мне в комнату. В воскресенье после завтрака я наконец распаковала коробку с вещами Лотты, которые Хелен Штамм отдала мне, – большинство оказалось моего размера. Там были платья, брюки и блузки, которые, похоже, надевали всего раз или вообще не надевали, купальный костюм, который казался значительно новее моего выгоревшего черного. Некоторые вещи выглядели поношенными, и я отложила их для внуков миссис Банион – из гордости, которая до знакомства с Хелен Штамм не проявлялась так остро и болезненно.
Штаммы уехали в воскресенье вечером, когда Борис уже спал, а Лотта читала в своей комнате. Мне выдали будильник, и я, по настоятельному совету Хелен Штамм, поставила его на семь часов, чтобы приготовить завтрак для Бориса и Лотты. Я долго не могла уснуть, но это было даже приятно. Этакая окруженная роскошью бессонница на мягкой постели, в красивой комнате, овеваемая легким свежим ветерком. Прежде я никогда не спала на тонких перкалевых простынях. Сколько ни гладь грубые дешевые простыни, им далеко до перкалевых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102