Но все-таки лучше, чем у них.
Я кивнула. Он схватил со стола газету и забегал взад-вперед по приемной.
– Надо же, какое рвение, – заметил он вслух. – Ни на минуту не может оторваться от счетов!
– При чем тут рвение? – ответила я. – Просто-напросто хочу закончить, чтобы уйти вовремя.
– И какая искренность вдобавок!
«Искренность тоже ни при чем», – подумала я, сама не знаю почему. Мне всегда казалось, что меня считают хорошей и честной по одной простой причине: те, кто так думают, недостаточно меня знают. Из этого, впрочем, не следует, что они хотели бы узнать меня лучше; людям важно не то, какая ты на самом деле, а лишь то, какая ты по отношению к ним.
Лу снова посмотрел на рекламу и сложил газету.
– Итак, у нас все хорошо, – сказал он.
– Прекрасно.
– И все довольны.
– Да – пока.
Имелось в виду: пока у Сельмы не начались месячные. Ее месячные становились событием для всей фирмы – от Лу до экспедитора. И дело тут было не только в беспокойстве за ее здоровье. В такие дни к ней лучше было не подходить. Из-за этого и еще из-за того, что цикл ее без конца сбивался, все находились в постоянном напряжении. Ее поведение было непредсказуемым: то она замолкала на целый день и отвечала исключительно по делу, то вдруг разражалась рыданиями в ответ на самую обычную просьбу перепроверить какой-нибудь фрахтовый счет.
Я ушла домой ровно в шесть. После пятичасового сидения в конторе я не переносила городской транспорт. Иногда, правда, заставляла себя сесть в автобус, но чаще шла пешком вдоль Пятой авеню, через парк у 23-й улицы, пересекала ее и выходила на Вторую авеню. На Пятой были прелестные магазинчики: армянская ковровая лавка и магазин восточных художественных изделий, где были выставлены всевозможные резные шкатулки и богато украшенная медная утварь. А вот магазины на Второй авеню меня совсем не привлекали. Продукты, стекло, концентраты, лавочки со сластями, химчистки, кинотеатры, опять продукты. Когда я читаю в книгах о Нижнем Ист-Сайде, мне кажется, что я сама никогда там не была. Богатство окружающей действительности – яркая ткань, в которую любят драпироваться наши писатели, – если я и воспринимала его, то отчужденно, как хозяин фирмы воспринимает известие о болезни матери своей секретарши. Я встречала множество сделанных с любовью описаний «сладких» магазинчиков на Второй авеню: бутылки с газированной водой и самыми невероятными сиропами, горы грошовых леденцов в стеклянных витринах… Для меня эти лавчонки – место, где собиралась шпана со всей округи подразнить проходящих мимо девчонок, громко или не слишком, в зависимости от того, как ты им понравишься и сколько их самих (чем больше, тем они нахальнее).
По пути я на минуту заглянула в бакалейную лавку, чтобы повидаться с отцом. Он сидел за прилавком и читал «Пост». На меня не взглянул. Он никогда не отрывался от газеты, если заходил покупатель. Так он мстил судьбе за то, что он – большой и видный – сидит за крошечным прилавком (тогда отец казался мне крупнее, чем на самом деле), что он – мужчина с головой – вынужден тратить силы на работу в жалкой лавчонке, принадлежащей его младшему брату, который далеко не так красив, не так умен, не так энергичен, но каким-то образом умудрился скопить несколько тысяч в первые годы после эмиграции, пока еще не обзавелся семьей. Я попросила упаковку сушеного инжира, и тогда он поднял глаза от газеты и вышел из-за прилавка, чтобы поцеловать меня.
– У тебя усы чересчур длинные, – сказала я.
– А моя дочь, похоже, становится чересчур нахальной, – ответил он.
Выйдя из лавочки, я прибавила шагу, но за квартал до дома пошла медленнее: вдруг Дэвиду вздумается выглянуть в окно. Отца не было, поэтому брат скорее всего дома.
Он сидел за столом в кухне и читал какой-то журнал. Половина стола накрыта к ужину (для меня и для брата; он обычно ждал меня, а мать ела с отцом перед тем, как тот уходил к пяти в лавку). На другой половине лежала куча вещей для починки, которые поставлял матери так называемый друг семьи – владелец магазина поношенной одежды «Старое – как новое», получавший за каждую вещь впятеро больше, чем платил матери. Ее в кухне не было.
– Привет, старушка, – сказал Мартин, отложив журнал в сторону. Брат был высокий, как Дэвид, только потоньше, и красивый, в отца. Мать утверждала, что Мартин в свои восемнадцать выглядит совершенно так же, как отец, когда она с ним познакомилась, но они оба яростно это отрицали.
– И тебе привет. – Я шлепнулась на стул, впервые за весь день почувствовав усталость. – Где мама?
Он показал глазами на комнату родителей.
– Что, опять?
Он кивнул.
– Из-за чего?
– Неважно. Такая глупость, что и говорить не стоит.
– Не сомневаюсь. Но все-таки расскажи.
Он отодвинулся от стола вместе со стулом и качнулся назад, к стене.
– У меня сегодня в школе был разговор с нашим идиотом-куратором. Я рассказывал об этом маме. Отец читал. Я не думал, что он слушает, иначе и говорить бы не стал. Ты ведь знаешь, я никогда…
– Знаю-знаю. Дальше.
– А что дальше? Ни с того ни с сего он вдруг влез в разговор и стал на меня орать. Ну, сама знаешь, старая песня про…
Он замолчал, потому что вошла мать. Она уже не плакала, но глаза у нее были красные и припухшие, хотя держалась она так, словно ничего не произошло, в отличие от миссис Ландау, которая после каждой ссоры с Дэвидом напускала на себя вид великомученицы. Мать подала нам ужин – рагу с ржаным хлебом, – потом села к столу и принялась за штопку. Она не собиралась вмешиваться в разговор; она всего лишь, справедливости ради, хотела, чтобы точка зрения отца тоже стала известна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102