– Извини. – Я откинулась на спинку стула и закрыла глаза. – Просто я раскисла.
Я допила вино и пошла заниматься, но уснула над томом Вергилия и латинским словарем и проспала до девяти вечера. Мать выключила в комнате свет. Проснувшись, я взяла книги и перебралась в кухню, где она чинила свое единственное приличное платье, именовавшееся также парадным платьем, черным платьем или просто тем самым платьем.
– Господи, мама, могу поспорить, что на нем давно живого места нет.
Она ласково погладила ткань:
– Его еще вполне можно носить.
– Давай я куплю тебе новое.
– Не говори глупостей.
– Это не глупости. Я прилично зарабатываю. Я богатенькая. Ты даже не представляешь, сколько у меня на счете в банке.
Пойдем на следующей неделе к Клейну и купим тебе новое платье. Недорогое, но красивое.
– Пожалуйста, не расстраивай меня.
Вот так всегда. Не расстраивай меня разговорами о новой квартире. Или о новом платье. Кто меня тянул за язык?
– Есть хочется, – сказала я. – Может, перекусим?
Она накормила меня, и я через силу вернулась к «Энеиде». Около половины одиннадцатого ворвался сияющий Мартин, чмокнул нас обеих, напевая какую-то мелодию, прошел в комнату, разделся, вышел в кухню с полотенцем на шее.
– Где ты был? – спросила мать.
Он бросил на меня быстрый взгляд и ухмыльнулся:
– У Вивиан Мандель.
– Да? А с той, другой, больше не встречаешься?
– С Родой? Конечно, встречаюсь. Как раз завтра должен с ней увидеться и заодно кое-что выяснить. – Он нахмурился, но тут же снова просиял. – Знаешь, я вел себя ужасно глупо. Из-за того, что она не похожа на других девчонок – умнее и все такое, – относился к ней так, будто она принцесса. Дурак! Женщинами надо повелевать, даже самыми умными. Ни одна не полюбит мужчину, если он у нее под каблуком.
Он еще некоторое время распространялся на эту тему, торопясь поделиться с нами своими новыми взглядами на жизнь и любовь. Его не интересовало наше мнение; мы с матерью, переглянувшись, сделали вид, что заняты своими делами. Мною овладело отчаяние. Я убеждала себя, что, может, оно и к лучшему, если Мартин какой-нибудь глупой выходкой ускорит разрыв с Родой. Говорила себе, что он еще так молод и раны, кажущиеся поначалу смертельными, как правило, затягиваются даже у не очень молодых людей. Но ничего не помогало. Беда в том, что Мартин не менялся с возрастом и не хотел приспосабливаться к обстоятельствам. С годами он все чаще впадал в ярость, если что-то не ладилось, и в эйфорию, когда все шло как надо, а в целом все сильнее замыкался в себе, и я боялась, что он просто сожжет себя, так и не научившись справляться со своими чувствами.
– А, что с вами говорить! – воскликнул он. – Вы же не слушаете. Хотел поделиться своим богатым опытом по части отношений с женщинами, а вы не способны напрячься и дослушать до конца хотя бы одно предложение.
Он прошел в комнату, и мы услышали, как он разделся и лег в постель.
– Спокойной ночи, женщины. Эх вы, куриные мозги!
– Спокойной ночи.
Я закрыла книгу и отодвинула ее в сторону.
– Он совсем перестал заниматься дома, – шепнула мать. Я пожала плечами.
– Вот ты говоришь не беспокоиться, а как не беспокоиться?! Кто учится без домашних заданий? Что с ним будет, Руфь? Его выгонят?
– Не знаю, мама. Может, возьмется за ум.
– Думаешь? – Ей так хотелось в это верить, что мне стало ее жаль.
– Почему нет? Все когда-нибудь взрослеют.
Я поднялась и собрала книги. Она тоже встала и жестом попросила наклониться к ней, собираясь что-то сказать по секрету.
– Руфи, – прошептала мать, – скажи ему, что она не должна забеременеть, Вивиан или та, другая.
Я удивилась и попросила ее повторить.
– Я не могу ему этого сказать, мама.
– Ш-шш. Потише.
– Я не могу ему этого сказать, так же как и ты, – зашептала я.
– Нет, ты-то могла бы. – Оттого, что приходится говорить шепотом, она разволновалась и стала жестикулировать. – Он только тебя и слушает.
– Уже не слушает.
– Руфи, – она схватила меня за руку и больно сжала, – он хороший мальчик. Ты и отец твой думаете, что я только и умею готовить да штопать, но я тоже кое-что понимаю в людях. Она скажет, что беременна, а ему и в голову не придет проверить, и он женится.
– Мама, – я безуспешно пыталась вырваться, – напрасно ты так волнуешься. Еще ничего не случилось.
– Она станет плакать, и он женится на ней, – продолжала мать, сама чуть не плача, – а потом возненавидит ее на всю жизнь.
Она все-таки расплакалась и медленно разжала пальцы. Я взглянула на свою руку; на ней остались четыре отметины. Мать села за стол и уронила голову на руки. Я постояла рядом, потом наклонилась, поцеловала ее в голову и пошла в комнату.
На следующий день, когда я вернулась с работы, мать сказала, что Мартин дома и занимается, не ужинал и ни с кем не разговаривал. Я вошла в комнату. Он лежал на кровати с книгой в руках, подложив под голову обе подушки. Сделал вид, что погружен к чтение и не замечает меня. Переодеваясь, я подглядывала за ним: он лежал не двигаясь и только изредка переворачивал страницы.
Несколько дней он почти все время проводил дома, но ни с кем не заговаривал, лишь нехотя отвечал на вопросы. Вежливо, но предельно лаконично. Потом я встретила Джерри Гликмана, и он спросил, что случилось с Мартином, куда он пропал.
– Он что, не ходит на занятия?
– Ох, – смутился он, – знаешь, может и ходит, просто мы не встречаемся.
– А до этого вы каждый день встречались?
– Слушай, Руфь, я…
– Джерри, пожалуйста, скажи честно, это очень важно.
Он вздохнул:
– Почти всегда.
– Спасибо.
Я пошла к дому.
– Эй, Руфь, я тебе ничего не говорил.
Я пообещала, что не выдам его, и попрощалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102