– Я не знаю, имеет или нет. Но тут все сложнее. Представь, я бы пошла, а он выгнал бы меня? Или устроил бы скандал? Это было бы еще хуже.
Он подумал немного и решительно заявил:
– Если бы я был с ним знаком, я бы его терпеть не мог.
Я улыбнулась. И словно увидела свою улыбку со стороны. И удивилась, что вижу ее со стороны. Странности продолжали меня преследовать.
– Что ж, спасибо, – заметила я.
– А вы его ненавидите?
– Пожалуй.
– Пусть он только попробует обидеть вас. Когда я вырасту…
– Борис, давай не будем об этом. Мне трудно сейчас о нем говорить, – добавила я, увидев, что он обиделся.
– Извините.
– Не за что. Ты не сделал ничего плохого.
Он не мог успокоиться, и я спросила:
– У вас с папой были какие-нибудь планы на вечер?
– Ну…
– Пойдем в кино?
Он просиял:
– Конечно! А куда?
– Выбери сам. Я закончу гладить, а ты пока посмотри газету.
Мы пошли втроем: Борис, его отец и я. После кино мы съели по мороженому и, несмотря на холод, пешком дошли до дома. По дороге почти не разговаривали, но, глядя на голые деревья на фоне холодного серого неба, я призналась Уолтеру, что со мной происходит что-то странное. Все вокруг кажется нереальным. Он невнятно пробормотал что-то утешительное в ответ, и дальше мы шли молча.
Тея уже ждала меня в библиотеке, очень элегантная в черном платье, которое эффектно оттеняло ее правильные черты. Она сидела на красном кожаном стуле. Уолтер Штамм сразу же ушел в свою комнату, Борис тоже направился к себе, но я окликнула его и, войдя в библиотеку, познакомила с Теей. Смущаясь, они пожали друг другу руки. Я заметила, что глаза у нее красные, припухшие от слез. Она ждала, когда Борис уйдет, но я не хотела его отпускать.
– Наверное, мне пора делать уроки, – сказал он.
– Нет, останься, – ответила я. – Ты ведь не против, Тея?
– Конечно нет. Если тебе так хочется. – Похоже, она снова собиралась заплакать.
Борис сел на диван лицом к ней; я собиралась сесть рядом с ним, но передумала. Диван стоял слишком близко – слишком близко от ее заплаканных глаз. Я обошла его сзади и закурила. Борис повернулся боком, и я чувствовала, что они оба пристально смотрят на меня.
– Ну, давай, – сказала я Tee, – давай рассказывай. Попробуй меня разжалобить. Чтобы я зарыдала.
– О Руфь. – Сдавленный шепот Теи.
Я воздела руки к небесам и, миновав большой письменный стол, подошла к окну.
– Тогда не рассказывай. Зачем мне знать о похоронах моего брата? В самом деле… – Я оборвала себя на полуслове, с ужасом узнав знакомые интонации.
Ты говоришь, как Мартин, когда в него вселялся черт.
Я раздавила сигарету в пепельнице и закурила новую. На Тею я смотреть не могла. Облокотилась на стол и уставилась вверх, на лепное украшение на потолке.
– Гроб был закрытый?
– Да.
– Служба сносная? Или они устроили спектакль и распинались насчет того, как он любил все человечество и как прекрасно учился в школе?
– Они… все было не так уж плохо, Руфь. Даже очень мило.
– Мило?
– То есть трогательно. По-настоящему красиво. Они… раввин повторил то, что рассказали родственники. Не стал притворяться, что знал Мартина. Наоборот, сказал, как жаль, что они не успели познакомиться, потому что ему хотелось бы показать Мартину… Господи, как трудно пересказывать… убедить Мартина, что он, то есть Мартин, был значительно ближе к своему будущему и прошлому, чем сам думал.
– Что означает эта бессмыслица?
– Ну… – Она поджала губы, как обычно, когда задумывалась. – Он говорил о том, что значит быть евреем, верить в Бога и все такое. Что хорошие евреи встречаются не только в синагоге.
– В жизни не слышала, чтобы раввин говорил подобное.
Она кивнула:
– Я тоже. Но он реформист. Очень умный и образованный.
– Откуда он взялся?
Она помолчала в нерешительности:
– Это все миссис Ландау. Он – ее брат, живет за городом. Приехал по ее личной просьбе. Обычно он не совершает обряд в Нью-Йорке.
Я чуть не задохнулась от возмущения. Как она посмела соваться в дела нашей семьи?
– Еще он сказал, что Мартин любил родных и друзей и обязательно поверил бы в Бога, если бы эта трагедия не оборвала его жизнь.
– И ты в это веришь?
– Во что?
– Во всю эту чушь?
– Про семью и друзей – конечно. Про Бога… – Задумчиво: – Может, может, он говорил в широком смысле. Знаешь, любовь к Богу, уважение к прошлому и все такое. – Легкое смущение: «Ведь Руфи говорит, что не верит в Бога, конечно, она так не думает, но раз говорит, надо с этим считаться, чтобы не обидеть ее».
Борис забрался с ногами на диван и положил подбородок на спинку. Не глядя на него, я знала, что он не сводит с меня больших серьезных глаз.
– А мама?
Тея оживилась:
– Она замечательно держалась. Ты можешь ею гордиться. Конечно, у нее на лице написано, какой это удар для нее, но держится она прекрасно. С таким достоинством, ни истерики, ничего. Конечно… – Опять колеблется – из-за чего теперь? – Конечно, миссис Ландау их очень поддержала. – Очень быстро, чтобы Руфи не оборвала справедливую похвалу: – Я знаю, у тебя с ней не сложились отношения, но думаю, ты изменила бы мнение, если бы видела… Она вела себя очень благородно. Обо всем позаботилась.
– Не сомневаюсь.
– Она позвонила всем, кому надо, поместила объявления в газетах и…
– Жаль, что она такая необразованная. Из нее вышел бы превосходный распорядитель на похоронах.
– И не только. – Слишком расстроена или слишком верна себе, чтобы заметить мою убийственную иронию. – Разумеется, еду люди принесли, но все остальное она купила и организовала. Траурное бдение было у нее, миссис Ландау решила, что твоей маме так будет удобнее; она сможет спуститься к себе и отдохнуть, когда захочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102