Образно говоря, это был спектакль, в котором я только познакомился с основными действу­ющими лицами, а самого действия не понял.
Конечно, ни о какой разгадке содержания Шестой симфонии не могло быть и речи - я еще не чувствовал внутреннего движения ее музыкальных тем, их непрерыв­ного развития. Просто мне нравились отдельные места симфонии, ради которых я ее и слушал.
Со временем я обратил внимание на то, что полюбив­шаяся мне мелодия из первой части сама по себе, без предшествующей подготовки - тревожных и беспокой­ных интонаций оркестра, - звучит не так ярко, а ее второе появление особенно волнует меня после грозного и мятежного настроения срединной части.
Я почувствовал, что это не случайность, что все здесь связано между собой какой-то мыслью автора. Какой же? Что выражает эта светлая мелодия? За ответом я обратился к Чайковскому, к книгам о нем, о его творче­стве. Это и было началом дороги, которая повела меня в загадочную страну - Симфонию. К сожалению, у «туриста» за спиной не было никакого багажа: только одно желание - знать.
Прошло несколько лет. Серьезная музыка заняла боль­шое место в моей жизни. Я привык к общению с ней, как привыкают ходить в театр или на выставки картин. Где-то в глубине души зрели мысли о Шестой симфонии. Стала вырисовываться ее программа, которая была не­отделима от моего представления о Чайковском. Очень хотелось послушать симфонию в концерте но никак не удавалось.
И вот наконец я в Большом зале консерватории...
После антракта музыканты начали занимать свои места. Быстрой походкой прошел через оркестр дирижер, стал на помост и повернулся лицом к публике. Зал друж­но аплодировал. Дирижер слегка поклонился. Я сидел в пятом ряду и хорошо видел его лицо.
Вот он повернулся к оркестру и медленно поднял ру­ки. Музыканты замерли, но в зале еще слышался шелест. Руки дирижера медленно опустились. Он еще раз поднял руки, зал понял это молчаливое требование внимания и подчинился воле дирижера - наступила полная тишина.
Она начинала угнетать меня. Слух был напряжен до предела, и мне вдруг показалось, что я что-то слышу: так бывает, когда видишь за стеклом окна мелкий частый дождь, который невозможно расслышать, и только чрез­мерное напряжение слуха рождает иллюзию шелеста дождя.
Да, наверное, эта невероятная тишина и есть начало симфонии. В ней как будто заложена глубокая сосредо­точенность человека, большое волевое усилие перед не­легким разговором о том, что накопилось в душе. Еще не­ясно чувство, неосознанна мысль, но уже достигнут высо­кий нервный накал.
Короткая прелюдия тишины окончилась. Настала пора вступить оркестру. Дирижер сделал маленький шаг, подался вперед, поднял руку, плавно взмахнул ею - и выплыл первый тихий звук...
Мрачный голос фагота медленно, на низких нотах вы­вел первую короткую фразу. Через силу, превозмогая ка­кую-то инерцию, выговорил вторую, подняв ее на тон выше, на последней ноте неожиданно и трепетно нарас­тает волна струнных, подхватывает этот звук и поднимает выше, но удержать не может - звук спадает... Молчание. Снова начинает фагот, и опять оркестр пытается вывести его из состояния мрачной замкнутости. Последнюю фразу фагота он поднимает еще выше... Но все-таки она тяжела, и оркестр опять роняет ее. Молчание.
И вот, уже преображенная, сжатая в две короткие, энергичные фразы, тема вновь появляется в оркестре и окончательно завладевает им. Звучит она по-новому, остро и взволнованно. Разбужена какая-то большая стихийная сила. Может быть, это та самая мысль, к которой вновь и вновь возвращается человек и не может никак разрешить ее: мысль о неуловимом роке?
Несколько раз повторившись, тема-вопрос беспомощно повисает в воздухе... Напряжение в музыке растет, дви­жение голосов ускоряется. Похоже на то, что человек усилием воли заставляет себя сосредоточиться на мысли: для чего он живет? В чем смысл жизни? Может быть, вся прожитая жизнь даст ответ?
В моей памяти возник портрет Чайковского. Петр Ильич сидит в кресле в позе глубокой задумчивости, под­перев рукой седую голову. О чем он думает?..
Звучание ширится. Наступает момент наивысшего подъема, но чрезмерное напряжение обессилило мысль. Движение голосов замедляется, приходит успокоение - вступили мягкозвучные голоса альтов, они поднялись вы­соко-высоко и там замерли... На мгновение стало совер­шенно тихо.
Дирижер повернулся к первым скрипкам и, неожиданно улыбнувшись, мягким, просящим движением рук дал вступление.
Точно солнечный луч, пробившийся из-за облаков, от­туда, где замерли в вышине альты, скользнула в зал светлая мелодия. Она покоряла какой-то особой неж­ностью и теплотой. Наполненная широким, свежим дыха­нием, она как будто прилетела с полей и лугов родины. Мелодия пела о самом хорошем, сокровенном, что есть в человеке. Это не страсть, не любовь, а воспоминание о лучшей поре жизни - детстве, юности, о надеждах и вере в счастье.
Я вспомнил, что где-то читал о том, как Чайковский в последний год жизни, как раз перед созданием Шестой симфонии, предпринял путешествие во Францию, где в маленьком городке доживала свой век одинокая семиде­сятилетняя женщина, его первая наставница, гувернантка Фанни Дюрбах. Можно лишь догадываться, как встрети­ла она своего любимца Пьера, уже седого человека, как волновалась, воскрешая в памяти далекие, безоблачные дни его детства и юности.
Позже Чайковский писал своему племяннику о том, как во время странствования, мысленно сочиняя симфо­нию, он «очень плакал». Не тогда ли под впечатлением этой встречи родилась прекрасная тема счастливой юно­сти, которая, возможно, и послужила толчком к началу работы над симфонией?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49