Владимир Ильич не ограничивал свои музы­кальные интересы каким-либо одним жанром, он любил и песню и симфонию. В числе любимых произведений особенно почитаемого Ильичем Бетховена - сонаты «Аппассионата», «Патетическая», «Лунная», увертюры «Эгмонт» и «Кориолан».
Однако для того, чтобы подчеркнуть самое существен­ное, к чему идет наш рассказ, а именно к выводу, для кого же создается музыка, приведем лишь одну более характерную особенность ленинского восприятия музыки. Профессиональный революционер, поставивший перед собой великую цель - осуществить пролетарскую рево­люцию, уничтожить раз и навсегда насилие человека над человеком, Ленин бесконечно много работает, пишет серьезнейшие статьи и книги, вооружает теорией борьбы молодую партию российских коммунистов. И вдруг из-под его пера появляется статья... о песне. Не правда ли, странно? Однако всмотримся в нее.
«Развитие рабочих хоров в Германии», 1913 год. Чи­таем: «Рабочие певческие общества Германии недавно праздновали своеобразный юбилей: число рабочих-певцов достигло 100 000...» Дальше Ленин говорит, что рабочие хоры имеют свой печатный орган, что работой певче­ских обществ интересуется Август Бебель и Фердинанд Лассаль. Ильич внимательно прослеживает, как по годам росли рабочие хоры. В чем же тут дело? А в том, что развитие этих певческих обществ для Ленина - пока­затель «пропаганды социализма рабочей песней». И Вла­димир Ильич заключает:
«Но никакие полицейские придирки не могут поме­шать тому, что во всех больших городах мира, во всех фабричных поселках и все чаще в хижинах батраков раздается дружная пролетарская песня о близком освобож­дении человечества от наемного рабства».
Да, музыка оказалась на службе у революции.
...Мы знаем, как страстно любил Ильич революцион­ные песни. Знаем, как подкреплял он свой дух могучей и мятежной революционной музой Бетховена. Очень точно подметил ленинскую особенность восприятия искусства Ромен Роллан: «Весь арсенал ума - искусство, литера­туру, науку - мобилизует он для действия». И дальше он подчеркивает отношение Ленина к музыке: «А как на него действует музыка! С какой страстью способен он ей внимать! Кто может забыть его пламенные слова об «Аппассионате» Бетховена?..»
Вспомним слова Ильича в пересказе Алексея Максимовича Горького:
«- Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, ду­маю: вот какие чудеса могут делать люди!
И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело:
- Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по го­ловкам людей, которые, живя в грязном аду, могут созда­вать такую красоту...»
И вот когда мы читаем удивительные ленинские слова: «Искусство принадлежит народу», мы чувствуем убеж­денность человека, на себе испытавшего великое воздей­ствие искусства, и в особенности музыки, и увидевшего на практике ее необыкновенную способность объединять людей для достижения больших целей.
Кстати, заметим, не только песни играли большую роль в революциях. Известно, как оперы Верди и симфонии Бетховена вызывали манифестации в зрительных залах.
«Искусство принадлежит народу». Человек, сказавший эти слова, стал величайшим пропагандистом искусства. Ильич считал, что искусство должно «...уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудя­щихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и лю­бимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и во­лю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их».
И нам, любителям музыки, очень дорого то, что Ильич ставил ее на службу революции, доказывая необыкновен­ную власть над человеческими душами этого прекрасно­го искусства, имеющего громадную общественную силу.
ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ СИМФОНИЮ
Симфоническую музыку называют царицей музыки. За что же ее так возвеличивают? Наверное, не зря. Бы­ло, однако, время, когда эта истина не казалась мне оче­видной. Я любил песни и не любил симфоническую му­зыку: она представлялась мне однообразной, непонятной и быстро утомляла. Может быть, потому, что раньше я никогда не дослушивал симфонические произведения до конца, а может, и слушал, но не самые сильные, значи­тельные.
Хочется рассказать, как произошел перелом в моем отношении к симфонической музыке.
Это было в 1951 году. Я учился тогда под Москвой, в десятом классе Воскресенской средней школы. Однажды классный руководитель Софья Константиновна поручила мне сделать доклад о Чайковском. Готовясь к нему, я читал биографию композитора и впервые встретился с упоминанием о Шестой симфонии. В книге говорилось, что симфония имела программу, которую автор никому не хотел раскрыть. Это запомнилось, хотя и не произвело на меня большого впечатления.
Вскоре я услышал Шестую симфонию по радио. В ней было много хороших мелодий. Понравились яркие конт­расты частей. Финал был грустным, третья часть показа­лась бодрым маршем. Удивил своей необычностью вальс во второй части. Я попробовал мысленно под него тан­цевать и сразу же сбился. Оказывается, это был не обыч­ный вальс, а что-то вроде вальса со сложным пятидольным размером.
Первая часть симфонии обрушилась на меня морем звуков, но внимание задержалось на одном «островке»: волнующей своей теплотой мелодии побочной партии. Что-то роднило этот мотив с песней, а песня была мне близка.
Итак, я, к своей радости, нашел в симфонии и песню, и вальс, и марш, и грустную пьесу - все, что до этого знал и любил в музыке. Но сама симфония, по существу, прошла мимо меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49