...Нежная мелодия сменилась другой, энергичной, от­тенившей ее лучезарность, но вот она вновь вернулась, потому что не вернуться не могла. И, затихая, она ухо­дит, оставляя легкую, светлую грусть.
Кларнет своим неярким, чуть сумрачным, одиноким звучанием все более отдаляет ее: как напоминание зву­чит только начало мелодии - и все замерло.
И вдруг страшный удар, неожиданный и ошеломля­ющий, разрушающий гармонию покоя. За первым следует второй, третий... Падающие, как гром среди ясного неба, ломающие жизнь человека, разбивающие счастье… Голоса инструментов взвихрены и беспорядочны, точно нахмурилось и сразу потемнело небо, задул сильный ве­тер - тот же короткий мотив, резкий и острый, завла­девает всем: теперь он носитель беды, черный вестник бури.
В басах разбушевавшегося оркестра, изломанная и до неузнаваемости искаженная, гибнет мелодия надежд... Все рушится. Кажется, нет спасения. Появился призрак смерти - тромбоны поют заупокойную молитву. Она тотчас заглушается страстным порывом. В отчаянии все силы брошены против грозного призрака. Он исчез, но и сил осталось мало... Раздаются жалобные вздохи скри­пок, словно мольба о пощаде. Но и она смята и отброше­на последним решительным наступлением рока. Борьба достигает высшего напряжения...
Еще несколько аккордов - и море скрипок, мятеж­ных, стонущих, и на фоне их захлебывающийся после удара о подводный риф тонет корабль счастья. Трагиче­скими воплями тромбонов звучат изуродованные оконча­ния фраз мелодии счастья - вот все, что осталось от нее... Последние глухие вздохи - и все исчезло... Страш­ная тишина. В ней крик отчаяния человека, чудом уце­левшего после крушения. Он один среди безбрежного мо­ря и может погибнуть, если потеряет последнее, что у него осталось, - надежду.
И вот вновь вспыхивает могучая мелодия; она дышит свежим ветром с родных берегов, в ней чувствуется воз­росшая сила и широта. Она непобедима, ибо это надежда, за которую до конца будет бороться человек!..
Видение постепенно угасает. Кларнет задумчиво допе­вает мелодию.
Неожиданно в тишине проступили мерные и ровные удары, раздались звуки простой и в то же время бесстрастной мелодии. Как будто забили и заиграли стоящие на камине в гостиной Чайковского старинные часы. Не раз, наверное, прерывали они его думы над нотной бумагой. И вот он увековечил их в своей симфонии. И сразу в музыке ожила картина уютной обстановки гос­тиной, так резко контрастирующей с внутренними пере­живаниями ее хозяина.
И еще эти часы могли напомнить о времени, которое выбелило сединой его голову, но не разрешило всех про­тиворечий и не дало ответа на вопрос: для чего живет человек? Одно ясно, что не может он жить без веры в счастье, без борьбы за него, без надежды победить.
Об этом рассказала первая часть симфонии.
* * *
Дирижер взмахнул палочкой, и теплыми голосами за­пели виолончели, а над их песней, словно стрекозы над полевыми цветами, засверкало пиццикато вспорхнувших на струны скрипок смычков. Полился легкий, непринуж­денный и своеобразный, мечтательный и романтический вальс - олицетворение минут того безмятежного счастья, которое посещает человека при встрече с природой, с милыми сердцу людьми.
Но что вдруг сжало горьким предчувствием сердце? Подстреленной на лету птицей оборвался вальс. Музы­ка выразила как будто предсмертный крик, и вот уже печальными вздохами оплакивает ее оркестр. Не так ли горе, нежданный и непрошеный гость, прерывает ра­достное течение жизни? Но раны сердца заживают - в печаль врываются звуки жизни, сначала робко, потом все настойчивей. На фоне горестных интонаций оркестра вновь зарождается вальс...
Я почти все время смотрю на дирижера. Все перевоплощения в музыке - это и перевоплощения стоящего перед оркестром человека. Как поразительны его руки! Они говорят: просят и заставляют, умоляют и требуют, сдерживают и воодушевляют, отвергают или одобряют. Они ведают ритмической стихией музыки и одновремен­но руководят каждой группой инструментов, выводя впе­ред одну или другую или собирая могучим взмахом все голоса в единый хор.
Побледневшее лицо дирижера в эти минуты прекрас­но. Переживания, отражающиеся на нем, не только со­провождали музыку, но и предвосхищали то, что должно было произойти в последующее мгновение. Это было вол­нение перерождения симфонии, как будто написал ее не Чайковский, а он сам, дирижер. Даже не написал - пишет!
Среди присутствовавших на концерте преобладала молодежь, много было и пожилых людей, слушавших симфонию, наверное, не в первый раз. Сидевшая справа от меня старушка в черном платье е белоснежным узор­чатым воротничком, казалось, дремала, прикрыв рукой глаза. Но в ее фигуре, настороженно выпрямленной, я угадывал напряженное внимание.
Когда начался вальс, молодая пара впереди с облег­чением вздохнула...
Вальс отзвучал...
Вдруг словно померк свет и в тишину зала ворвались шорохи, быстрые, суетливые и призрачные. Невольно пе­ред глазами возникли странные, фантастические виде­ния - это царство темных сил. Они чем-то встревоже­ны и мечутся в панике. Темные силы слышат приближе­ние кого-то, сотрясаются в такт железным шагам Иду­щего.
Тихо, словно издалека, в оркестре появляется короткая тема: марш - необычайно энергичный и острый мотив. Он показывается ненадолго и исчезает без развития - властвуют шорохи, на фоне которых появляется новая маршеобразная тема. Своим несколько пассивным, нисходящим движением она как бы подчеркивает неукротимую энергию, заложенную в промелькнувшем коротком моти­ве. Темные силы пытаются противопоставить ему свою воинственность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49