Да, почти четыре года назад, в ноябре сорок первого... И даже не сумел толком разобрать эту последнюю радиограмму. Обрывки каких-то непонятных фраз. Что же там было? Кажется, что-то насчет «временно», «закрыты» и еще...
Что же еще-то?
Он напряг память и наконец вспомнил последнее слово прерванной радиопрограммы. «Поэтому...»
Поэтому!!!
Мурат даже застонал, поняв смысл внезапно озарившей его разгадки. Бог ты мой, как все просто... Ведь это был приказ уходить вниз! Вот почему все эти годы к ним никто не приезжал! А он не понял! Почему-то решил, что слово «закрыты» относится к перевалам. Какая чепуха... Как будто он сам не знал, что в ноябре перевалы уже закрыты, зачем было сообщать ему об этом по рации? А он тогда даже не задумался как следует... Потому что раньше был другой приказ — оставаться здесь и продолжать работу, потому что шла война и он считал себя солдатом... И, приняв решение, он уже не пытался иначе истолковать смысл разрозненных слов.
И... что же? Выходит, напрасны все эти четыре года мучений?
Напрасны? А это?
Тяжелые журналы в серых картонных корках, разлохматившихся по углам... Вот только...
Он попытался поверх ограды разглядеть могилу Айшиапа. И еще — могила Сакинай. И могила Дарийки на перевале. Пропавшая Изат.
Если приказ был именно такой — а теперь Мурат не
сомневался в этом,— значит, вся ответственность за гибель четырех человек лежит на нем.
Нет, он не боялся этой ответственности. Что мог значить маленький страх за свою судьбу по сравнению с болью утрат... Ответит. Ни слова в свое оправдание не скажет. Зачем?
Он плотно закрыл калитку, для верности замотал ее проволокой и пошел домой.
Гюлыпан была уже готова. Мурат не стал говорить ей о своем «открытии». Ни к чему расстраивать ее. Она нетерпеливо поглядывала то на него, то на солнце. Торопится уйти отсюда... В мыслях она уже там, внизу, среди людей, в своей новой жизни, которая начнется через несколько дней. Но ему- то некуда торопиться. Для него никакой новой жизни не будет. Ему некого ждать, некуда идти. Его жизнь оставалась здесь. Горы, станция, могилы Сакинай и Айши-апа. Может быть, когда-нибудь он снова вернется сюда, в эту жизнь — не в старую и не в новую, а просто единственную, а пока надо прощаться с ней...
Мурат молча зашагал к могиле Сакинай. Гюлыпан двинулась было за ним, но, поняв, куда он идет, в нерешительности остановилась. Мурат даже не оглянулся на нее. Он опустился на колени у маленького просевшего холмика, провел ладонью по низкой жесткой траве.
— Прощай, Сакинай, жена моя,— негромко проговорил он.— Вот, ухожу... Без тебя ухожу. Прости, что так получилось, не сумел уберечь тебя...
Молча постояли вдвоем у могилы Айши-апа, Гюлыпан смаргивала редкие слезинки, а во взгляде, мельком брошенном на Мурата, читался немой вопрос: «Пора?»
Живому — жить...
Мурат направился к дому Дарийки. Как будто ничего не изменилось тут, лишь тонкий слой пыли покрывал пустой стол, недоделанный ширдак на полке, аккуратно прибранную посуду. Словно ненадолго отлучилась куда-то хозяйка дома, вот-вот вернется, засучит рукава, возьмет тряпку и примется за уборку.
Мурат открыл сундук, вынул крошечную тюбетейку. Посмертный подарок для дочери Дарийки. Наверняка мала будет ей тюбетейка — выросла девочка, может быть, и мать вспоминает с трудом...
Вошла и Гюлыпан-, нерешительно остановилась на пороге, медленным взглядом обвела комнату. Мурат протянул ей тюбетейку:
— Положи в курджун.
Гюлыпан молча кивнула.
Мурат плотно закрыл дверь, постоял перед ней и вдруг спросил:
— Где у тебя карандаш?
— Карандаш? — непонимающе смотрела на него Гюльшан, пошарила в карманах и протянула ему: — Вот...
Мурат протянул руку к двери, но крошечный карандашный огрызок выпал из его слабых, мелко подрагивающих пальцев. Он с трудом наклонился — закружилась голова,— подал карандаш Гюлыпан:
— Пиши.
— Что писать? — с испугом спросила она.
— Пиши: «Здесь жила Дарийка».
Гюлыпан послушно написала на двери.
— Идем.— Мурат направился к своему дому.— Пиши: «Здесь жила Сакинай».
У двери ее дома Мурат сказал:
— Пиши: «Здееь жили Айша-апа и Изат». Нет, не так... Пиши: «Здесь жила мудрая Айша-апа, наша мать...» А Изат...— Голос его прервался, но Мурат справился с собой, твердо сказал: — Напиши так: «Изат отправилась в свои любимые горы». Еще напиши: «Она вознеслась на высоты Хан-Тенгри»...
Все их походные пожитки без труда уместились в одном курджуне. Немного джармы, несколько лепешек, журналы с данными наблюдений и тетрадь со стихами Гюлыпан, домотканый палас, одеяло, тюбетейка для дочери Дарийки, всякая мелочь, необходимая в дороге... Но почему так давит этот невеликий груз на согбенную спину Мурата, почему так тяжела легкая берданка, ремень которой то и дело сползает с поникших плеч Гюлыпан? Конечно, болен Мурат, и всякая ноша теперь тяжела для него... Но здорова и молода Гюлыпан, а ноги будто свинцом налиты...
У поворота, не сговариваясь, обернулись, молча стояли, разглядывая покинутые мертвые дома, траурно черневшие под ярким солнцем. Гюлыпан глубоко вздохнула. Проклятая станция... Сколько горя принесла всем, и радоваться надо, что наконец-то уходят отсюда,— но почему так болит сердце, почему хочется смотреть и смотреть на эти черные дома и плакать? Потому что нельзя вычеркнуть из жизни эти четыре года, нельзя жить, проклиная жизнь, потому что жизнь сама по себе — счастье? И эти четыре года — тоже?!
Мурат молча повернулся и зашагал вперед. Гюлыпан поправила ремень берданки и побрела за ним. Счастье... Счастье уже то, что они двое остались живы, ведь могло случиться и так, что погибли бы все:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94