Та взяла чашку, поднесла было ко рту, но вдруг быстро поставила ее на камень, вскочила и опрометью кинулась к реке. Рвота. Сакинай переглянулась с Муратом, хотела пойти следом, но почему-то не решилась.
Вернулась Дарийка не скоро, лицо у нее было бледное. Сакинай протянула ей чашку с толокном, но она помотала головой:
— Нет, не буду.
— Тогда ложись.— Сакинай торопливо расстелила на земле одеяла, положила в изголовье свернутые мешки.— Ложись, я тебя укрою.
Сакинай осторожно легла, повернулась на бок. Дарийка укрылась ее полушубком, с тревогой взглянула на Мурата. Он отвернулся. Что можно было сделать? Хорошо еще, что не пустил ее одну в центр...
Солнце скрылось, в ущелье стало темно, но скоро появилась луна, протянулась по реке серебристая дорожка... Все трое, утомленные дорогой, спали.
И снился Дарийке сон...
Навстречу ей, раскинув руки, бежала ее дочь, Гюльзада, развевался на ветру подол голубого платьица, в стороне виднелось голубое Озеро, и синее небо опрокинулось над голубыми горами. Но странно — солнца не было видно. Куда оно делось? Если нет солнца, то почему так светло? И оглушающая тишина царила вокруг... Но ведь на голубой глади Озера виднелось множество птиц, и еще больше их летало в голубом небе, но они почему-то не кричали...
А ее девочка все замедляла бег и наконец остановилась совсем, и Дарийка видела, как исчезло радостное выражение с ее лица, отчетливо различимое издали, большие ее глаза с явным осуждением смотрели на мать.
— Гюльзада! Светик мой...— Дарийка распахнула объятия, шагнула к дочери, но та в ужасе попятилась от нее и вдруг громко, отчаянно закричала. Дарийка медленно шла к ней, говорила тихим задыхающимся голосом: — Доченька, это я, твоя мама... Ты не узнаешь меня? Я твоя мама... Меня долго не было, но теперь я вернулась, слышишь? Я насовсем вернулась, и мы больше никогда не расстанемся...
Но не слышала ее дочь, она кричала все громче и пятилась назад, выставив перед собой руки, словно и на расстоянии пытаясь оттолкнуть мать от себя, и Дарийка наконец остановилась, огляделась с недоумением, пытаясь понять, что так могло испугать ее дочь... И увидела, что она совсем голая, если не считать лохмотьев черного платья, висевших на плечах. А дочь продолжала кричать. Дарийка посмотрела на нее — и никого не увидела. И стало вдруг очень темно, па смену голубому и синему цвету пришел черный, и в этой все сгущавшейся тьме среди гор и над Озером продолжали звучать долгие крики дочери... И тогда Дарийка закричала сама — и проснулась от этого крика. Тело ее сотрясалось от бешеных ударов сердца, что-то большое и черное склони
лось над ней, и не сразу Дарийка узнала лицо Мурата, обросшее щетиной.
— Что с тобой? — тихо спросил Мурат.— Ты так кричала... Нехороший сон приснился?
— Да, — прошептала Дарийка,— сон...
Она глубоко вздохнула и закрыла глаза. Что может значить этот сон? Наверно, дочка скучает по ней... А почему она голая, и эти черные лохмотья?
Скоро она снова заснула, и вновь был все тот же сон, точно так же Дарийка стремилась к дочери, а она убегала от нее, и они не могли соединиться, и снова Дарийка проснулась от своего крика, но теперь уже боялась заснуть, смотрела на свет уходящей, бледной уже луны, начинался рассвет... И так же не спал Мурат, а вскоре проснулась и Сакинай, они недолго поговорили, а когда стало светло, поднялись, быстро позавтракали и тронулись в путь.
Мурат для очистки совести попытался пройти с Алаяком- вверх хотя бы сотню метров, но неподкованные копыта сразу заскользили по обледеневшей тропе, и он остановился.
— Ничего не выйдет, придется его разгрузить. Хорошо, если пустой доберется невредимым.
— А как же мешки? — задала Сакинай неуместный вопрос.
— А никак...— криво усмехнулся Мурат.— Бросим на съедение шакалам... Что нам стоит, мы же такие богатые, закрома от зерна ломятся... Глупостей-то не говори! — Он повысил голос.— Не кочан же капустный у тебя на плечах!
Сакинай обиженно отвернулсь. «Еще и обижается,— со злостью подумал Мурат.— Тут и так тошно, а она...»
Они сняли груз с Алаяка, Мурат отсыпал полмешка и полез вверх, строго приказав женщинам:
— Сидите и ждите меня!
Разбитые сапоги скользили по тропе, и Мурат с невеселой усмешкой подумал: «Меня тоже не мешало бы подковать, да вот нечем...» Придерживая одной рукой мешок, он другой цеплялся за камни и упорно лез вверх. Невольно вспомнилось, как в прошлом году он шел по этому перевалу, и запоздалые мурашки побежали по спине. Ведь такая метель была, ни зги не видно, каким же чудом сумел он удержаться на тропе, не свалился вниз вместе с лошадьми? Ведь даже сейчас смотреть страшно... Нет, видно, не суждено ему было тогда умереть, не все предназначенное исполнил он на земле...
Есть, есть на свете какая-то справедливость, нечего зря бога гневить, не на этом проклятом перевале истлеют его кости... Сейчас-то что — благодать! Солнце светит, тепло, все прекрасно видно. А что на своем горбу приходится мешки таскать — так это ерунда. Было бы что таскать... А тут всего-то четыре ходки придется сделать. Жаль, что не сорок... Но и эти два мешка спасут их. Один пустить на семена, другого хватит до урожая. И молоко же есть...
На седловине перевала он сбросил мешок, выпрямился и снял шапку. Вроде бы и не в первый раз здесь, но сейчас как-то особенно поразила его красота окружающих гор. Белые, голубые, синие, серые вершины, языки ледников, прохладный бодрящий ветер и какой-то необыкновенный аромат... А откуда вообще здесь взяться какому-то аромату, ведь нет никаких трав, только горы и солнце... «Значит, это запах солнца,— подумал Мурат и радостно засмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94