..»
— Садись!
Сидели, тесно прижавшись друг к другу, укрыли плечи одеялом, и поначалу было совсем не холодно, даже кашель не слишком донимал Мурата. А как упала в ущелье густая ночная тьма и подул обычный в эту пору ветер, дрожь стала пробирать Гюлыпан, а уж Мурата затрясло так, что одеяло на плечах не держалось. Она протянула руку, тронула его лоб. Холодный.
— Ничего...— прохрипел Мурат.— Скоро ветер уляжется.
К полуночи стихло. Гюлыпан стала задремывать, привалившись к плечу Мурата. Но какой тут сон, если Мурат
спокойно и пяти минут просидеть не может, от очередного приступа кашля плечи начинают ходуном ходить. Отодвинуться от него, выпрямить голову, но и тогда не сон, голова сама собой не держится, и в образовавшуюся щель между их телами тут же прокрадывается холод. И уже через минуту Гюлыпан снова кладет голову на плечо Мурата, приникает к его горячему боку. Слишком горячему, начинает она понимать через час или два. Снова щупает лоб Мурата. Был холодный и липкий от пота еще совсем недавно, а теперь приятное тепло согревает озябшую ладонь Гюлыпан. «Приятное тепло...» Издевательство какое-то. Не меньше тридцати девяти. Бедный Мурат... Не хватало ему очередного воспаления легких — которого по счету за эти четыре года? Наверно, не так она говорила с ним вчера... Ухватилась за первое, что пришло в голову,— чисто бабское средство с криками, истерикой, слезами... Как-то все само собой получилось. Ведь ясно было, что оставаться на станции нельзя, и предстояло любыми средствами убедить в этом Мурата. Вот и убедила... Идут. Когда-то Мурат говорил, что даже пешком можно спуститься в долину за три дня. И она решила, что сил у него еще достаточно, о себе и не думала. Что ей? За все эти четыре года даже слегка не прихворнула ни разу, только что похудела... Но ведь ей не приходилось, как Мурату, замерзать в этих горах, надрываться при постройке арыка, ползать по ледяным склонам в поисках архаров. И могилы для Дарийки, Сакинай и Айши-апа копала тоже не она... Вся ее работа — сготовить еду, прибраться в доме, позаботиться об Айше-апа и Изат. И не надо бояться дождя и холода, в любую минуту можно скрыться за надежными стенами дома, затопить печь дровами, которые опять же заготавливал на всю зиму Мурат, и сколько же долгих ходок проделали они с Алаяком... «Наш кормилец... защитник и спаситель»,— не уставала напоминать Айша-апа. И пока она была жива, Гюлыпан и в голову не приходило, что можно возразить Мурату, что-то посоветовать ему. А как умерла Айша-апа, — выходит, решила, что защитник и спаситель слишком слаб, чтобы спасти и защитить кого-нибудь, и принялась спасать сама. И себя, и его... И ведь не подумала даже, что может быть еще какой-то выход. Ну, скажем, сесть вдвоем и спокойно обсудить такой вариант: ты слишком болен, Мурат, и не выдержишь дороги до аила, а я здоровая, и, пока еще есть какая-то еда, мне надо уйти одной и прислать за тобой людей... Согласился бы он на это?
Сейчас Гюлыпан понимала — нет. И когда на просьбу
отпустить ее он говорил «иди», наверняка не верил, что та осмелится в одиночку пуститься в этот путь. Глаза выдали его... Он знал, что для нее эти горы чужие и не вспомнит она дорогу, по которой всего лишь раз проехала пять лет назад.
Она всегда боялась этих гор. Ей, выросшей в благодатной зеленой долине, тесно казалось среди наступавших со всех сторон всегда белых холодных вершин. И теперь можно вообразить, чем могло бы закончиться ее одиночное путешествие. Взять хотя бы эту ночь... Ей ведь и в голову не пришло, что нельзя лежать на холодных камнях. Не такими уж холодными казались они вечером. А прошло всего два-три часа — и этот холод ощутимо пробивался сквозь двойную подстилку паласа. А она легла бы, укрылась одеялом — и утром наверняка поднялась бы с сорокаградусной температурой... Да будь она и в полном здравии — наверняка затерялась бы среди этих бесконечных ущелий, отрогов, зубчатых горных вершин, неотличимых одна от другой...
«Мурат, дорогой мой брат, прости меня... Сейчас мне немыслимо представить, что я могла одна сидеть в этом мрачном ущелье и дрожать не столько от холода, сколько от страха. А с тобой почему-то не страшно, хотя я хорошо понимаю, как плохи твои дела и как тяжело придется нам, пока мы не доберемся до аила. Но пока ты рядом, я ничего не боюсь... И верю — мы обязательно дойдем. Ведь столько всего пришлось испытать за четыре года, неужели сил у тебя не хватит еще на четыре дня? Пусть не три, пусть пять дней займет дорога, один уже прошел, осталось всего четыре... Всего четыре...»
И на этой утешительной мысли Гюлыпан провалилась в глубокий сладостный сон. Проснулась уже на рассвете от пронзившей ее от пяток до макушки ознобной волны, дернулась, еще не понимая, где она и почему сидит, а не лежит в своей постели под теплым верблюжьим одеялом.
Над узкой — три-четыре шага — речушкой тяжело волновались сизые пласты тумана, сквозь них с трудом просачивался серый, не дающий теней свет.
Мурата не было. Ни рядом, на паласе — половиной его были укрыты колени Гюлыпан,— ни на берегу.
Она вскочила, отбросила палас и одеяло.
— Мура-а-ат!
И через несколько долгих, страшных секунд послышался откуда-то его кашель, медленно выдвинулись из-за уступа скалы его согбенная фигура со сцепленными на груди руками.
— Здесь... я...— прохрипел Мурат.
Гюлыпан быстро подошла к нему, торопливо, громко заговорила:
— Как я испугалась... Просыпаюсь — тебя нет, думала, случилось что-нибудь... Ты давно встал?
— Да... только что...
На самом деле он уже часа два сидел на берегу. Ночью заснуть ему так и не удалось, он видел, что мешает спать и Гюлыпан, и, выбрав спокойную минуту, когда кашель унялся и она крепко спала, положив голову ему на плечо, он осторожно высвободился, пристроил ей под голову узелок, укрыл колени паласом и ушел за выступ, чтобы не разбудить ее, когда начнется следующий приступ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94