Иногда идет к нему, треплет по шее, смотрит в глаза, и кажется, что они уже смертной поволокой подернулись. Недолго, видно, протянет, надо бы не упустить момент, вовремя прикончить, выпустить кровь, как полагается по обычаю. Только от одной мысли об этом больно становится. Что же будет в ту минуту, когда придется занести нож над ним? Ведь это не просто конь. Верный друг, безотказный помощник, и сколько всего пережито вместе, сколько дорог пройдено, и каких' дорог... Перевалы, реки, ледник, Кок-Джайык и бесчисленные километры просто дорог, когда,
опустив поводья, можно даже подремать в седле, безбоязненно доверившись чуткому другу...
Снова Гюлыпан. Теперь она явно направлялась к нему, и Мурат встревожился. Без дела Гюлыпан на станцию не приходила. Наверно, что-то с Айшой-апа...
В последние дни Айша-апа уже не садилась к дастархану, сил у нее не было даже на то, чтобы преклонить колени на молитвенном коврике,— молилась, сидя в постели, и тут же снова ложилась. А во двор не выходила с того дня, как сказала Мурату, чтобы он больше не искал Изат.
Мурат поднялся, двинулся навстречу Гюлыпан, спросил издали:
— Что?!
— Апа...
— Плохо ей?
— Не знаю... Просила позвать тебя.
Айша-апа лежала на спине, покойно вытянув руки вдоль тела, смотрела в потолок, медленно перевела взгляд на Мурата и Гюлыпан, когда они остановились на пороге. Он, осторожно ступая, подошел к постели.
— Как себя чувствуете, апа?
— Хорошо,— не сразу выговорила она и, помолчав, спросила: — Солнце на дворе?
— Да, апа, солнце...
Мурат оглянулся на окно — солнце щедро било в пыльные стекла, и Айша-апа не могла не видеть этого. Она, угадав его мысли, виновато улыбнулась:
— Я и сама вижу, Муке, что солнце... Хочется поглядеть на него, свежим воздухом подышать... Помоги.
— Конечно, конечно,— засуетился Мурат.
Они тщательно укутали Айшу-апа, вывели на крыльцо, бережно поддерживая под руки, усадили у прогретой солнцем стены. Айша-апа сильно щурилась, совсем отвыкли глаза от яркого света, слезились. Платок, которым всегда была повязана ее голова, чуть сбился, и Мурат поразился, увидев волосы Айши-апа,— они были даже не седые, а совершенно белые, какие-то мертвые, а ведь еще минувшей зимой в них видны были темные пряди...
Мурат вспомнил свою бабушку, заменившую ему рано умершую мать. Волосы у нее тоже были почти сплошь седые, но это была какая-то другая, легкая и красивая седина, и когда он, совсем еще маленький, укладывался с бабушкой спать, от ее волос приятно пахло какими-то травами, иногда — медом и еще чем-то очень приятным, и он любил
прижиматься лицом к этим красивым седым волосам и засыпать так... А сейчас Мурату показалось, что от мертвых белых волос Айши-апа веет ощутимым запахом тлена...
— Хорошо-то как...— тихо сказала Айша-апа.— Весна... Наверно, скоро уже и цветы появятся...
Мурат и Гюлыпан переглянулись — цветы росли у ограды, всего в десяти шагах от Айши-апа.
— Да, апа,— спокойно сказал Мурат,— скоро все зацветет...
Гюлыпан вдруг вздрогнула, глаза ее широко раскрылись, она со страхом смотрела куда-то за спину Мурата. Он обернулся.
В створе распахнутых ворот стоял Алаяк. Голова его была низко опущена, крупная дрожь волнами перекатывалась по его телу. Мурат по привычке сразу взглянул на его больную ногу.
Там, где еще вчера была привязана войлочная подушка, теперь ничего не было — полоснула по глазам неестественно тонкая обнажившаяся кость.
Мурат на тяжелых ватных ногах направился к воротам.
Алаяк с трудом поднял голову, взглянул на него мутными глазами и, всхрапнув, стал заваливаться на бок. Мурат пытался удержать его, ухватившись за гриву, но конь, несмотря на ужасающую худобу, был слишком тяжел для его слабых рук.
Мурат присел на корточки, откинул челку Алаяка — и вздрогнул, близко увидев его глаза.
Это не были глаза животного — сквозь предсмертную пелену легко угадывалась пронзительная человеческая боль, ясное понимание близкого конца.
Но разве Алаяк — просто животное? Разве вся его жизнь не прошла рядом с Муратом, разве не научился он понимать каждое его слово, каждый взгляд, самое легкое движение руки?
— Что делать, апа? — громким, хриплым голосом спросил Мурат, повернув голову к крыльцу.
Айша-апа не столько разглядела, сколько догадывалась о случившемся, услышав гулкий звук от падения Алаяка.
— Забей его, сынок,— чуть помедлив, ровным голосом сказала она.— Выпусти кровь, пусть он не мучается.
Мурат молча отвернулся. Как будто он сам не знал, что нужно сделать... Зачем же тогда спрашивал? Чтобы оттянуть эту страшную, непереносимую минуту? Забить Алаяка... Видеть его глаза — и поднять руку с ножом, ударить по вздувшиеся, тяжело пульсирующей вене на шее, увидеть, как густая черная кровь хлынет оттуда...
Мурат трясущимися руками вынул нож, зачем-то тщательно вытер его о полу чапана, попробовал пальцем лезвие. «Ты не будешь долго мучиться, мой верный друг, нож у меня острый... Только не смотри на меня так... Не смотри, прошу тебя... Я всего-навсего человек, и мне очень больно смотреть в твои глаза... Не смотри...»
Но Алаяк продолжал неотрывно смотреть на него, и от этого взгляда холодок пополз у Мурата по спине. «Он знает... Знает, что не просто умрет, но именно я, самый близкий для него человек, убью его...»
Мурат зашел сзади. Теперь глаз Алаяка не было видно. Но не поднимается вдруг налившаяся неимоверной тяжестью рука, нож сам собой выскальзывает из слабых пальцев. Есть же предел силам человеческим...
Мурат повернулся и, пошатываясь, побрел прочь.
Через три дня, выбрав минуту, когда Гюлыпан вышла из дома, Айша-апа подозвала Мурата:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94