Стремительно освобождалась от своих одежд Дарийка, медленно расстегивала пуговицы Гюлыпан, а Сакинай и вовсе села на берег, словно стыдилась показать подругам свое худое невзрачное тело. Дарийка с шумом вошла в воду, издала ликующее «ох!», опрокинулась на спину и медленно поплыла, едва шевеля руками. На мгновение ей показалось, что она не в этой мелководной луже,— стоит только ноги опустить, и коснешься дна,— а в своем любимом, с детства знакомом Иссык-Куле. Она повернулась на бок, нырнула, раскрыла глаза, рассматривая камешки на дне, и, вынырнув, снова легла на спину... Гюлыпан и Сакинай невольно залюбовались ею. Тело Да- рийки, почти полностью погрузившееся в воду — только лицо да загорелые кисти руки были наружу,— сияло какой-то необычной белизной, переливалось перламутром. «Какая она красивая»,— со вздохом подумала Сакинай.
Дарийка подняла голову, смахнула со лба челку и крикнула:
— Чего сидите? Идите купаться, тут так здорово!
Гюлыпан, распустившая волосы, будто приказ услышала,
1 Архар —горный (дикий) баран.
торопливо сняла с себя одежду и с разбега бросилась в озеро. А Сакинай осталась сидеть на берегу.
Теперь их двое было в озере. Два прекрасных нагих женских тела. Сакинай не отрываясь смотрела на них. Ей тоже хотелось искупаться, но она решила, что не пойдет. Не надо. Она не могла видеть себя со стороны, но знала, как неприглядно будет выглядеть рядом с Дарийкой и Гюлыпан. Завидовала она им сейчас? Да нет, не в том дело... Видно, судьба такая. Хорошо, что Мурат сейчас не видит их — свою жену, сгорбленно сидящую на берегу, и этих двух обнаженных красавиц, вольно резвящихся в прозрачной воде. Не видит — и потому не может сравнивать. Но это сейчас... А вообще-то поводов для сравнений будет хоть отбавляй. Ведь теперь они накрепко привязаны друг к другу. Каждый зависит от каждого, а в конечном счете все они зависят от Мурата. Что они смогут, если, не дай бог, что-нибудь случится с ним?
Сакинай тряхнула головой, отгоняя дурные мысли. Ничего не должно случится. Ничего не случится.
Дарийка и Гюлыпан затеяли веселую возню, брызгая друг на друга водой. Гюлыпан наконец с визгом выскочила на берег, выбежала за кусты, тряхнула головой, подставляя солнцу лицо. Волосы ее рассыпались по плечам.
Мурат, точивший косы, оглянулся и посмотрел в ту сторону, откуда раздавался шум,— и удивленно раскрыл глаза. На поляне, среди низких кустов, неподвижно застыла нагая женщина с распущенными волосами. Солнце било в глаза Мурату, и очертания женской фигуры расплывались, то казалась она большой и очень близкой, то, дрожа, отдалялась куда-то, чуть ли не к горизонту. Мурат смежил веки. Что это? Уж не тот ли самый кишикийик, точнее, царица кишикийков? Или русалка? Но русалки, говорят, обитают в океане, в морях, в больших равнинных реках, откуда им взяться здесь, высоко в горах? А может быть, это фея гор?
Он открыл глаза, но на поляне уже никого не было. Привиделось? Может быть...
Мурат еще не знал, что это видение долго будет преследовать, являться во сне, принимая то облик неизвестной сказочной красавицы, то Дарийки, а чаще всего — Гюлыпан...
V
Тепло ощутимо шло на убыль. И солнце днем уже не такое горячее, и по ночам становится знобко, и утром трава серебрится от инея. Но не сдается лето, в какие-то пять — десять
минут солнце растапливает иней, нагревает землю. Мурат выпускает из загона коз, лошадей, они уходят пастись до вечера. Предстоящая зима уже не пугает Мурата. Хоть и не завезли корм, но пять мешков овса еще с прошлого года осталось, и сеном запаслись основательно, косами, серпами взяли все, что можно было. Есть мука, и толокно, и то, что они привезли с Айшой-апа,— в общем, на зиму хватит. А там, наверно, и война кончится, не век же ей продолжаться...
Все их думы теперь о фронте. Раз в неделю, когда Мурат выходит на связь, все набиваются в его будку и затаив дыхание смотрят на него. Передав данные, Мурат неизменно спрашивает: как на фронте? И потом, выключив рацию, пересказывает услышанное. Но до чего же иногда ему не хочется говорить... С каждой неделей новости все хуже и хуже. И пусть не только женщинам, но порой и Мурату названия оставленных городов и сел ничего не говорят, но все, даже маленькая Изат, хорошо понимают — враг все ближе и ближе к Москве... и все явственнее недоумение в глазах женщин — как же так? Что происходит? Третий месяц идет война, а мы не только не гоним врага, но и оставляем все новые и новые города и множество сел и деревень, а сколько людей гибнет при этом... И смотрят они на Мурата: расскажи, объясни, ты же мужчина, джигит... А что может сказать им Мурат? Как объяснить то, чего он и сам не понимает? Объяснение только одно, выученное наизусть, затверженное как молитва: «Враг будет разбит, победа будет за нами».
И Мурат верит, что так и будет. Когда, он не знает, но обязательно будет. Человека делает человеком надежда, она ведет его вперед. Надежда, вера в себя, в свое будущее, вера в народ... Стоит только потерять эту веру — все, конец, человек превратится в животное, цель которого — только бы выжить, любой ценой, презрев все человеческие законы. «Победа будет за нами!» Вот его вера. Этим он живет, дышит. Он опасается слишком часто повторять эти слова вслух, но в разговорах с женщинами старается быть твердым, уверенным в себе, они не должны видеть его слабым и испуганным. А верят ли они? Как будто да. Если кого и грызет червячок сомнения, никто не показывает этого. Кто не ведает никаких сомнений, так это Изат. Но это скорее вера в Мурата, в его веру. С первых же дней Изат будто прилепилась к Мурату, всегда старается быть рядом с ним — и спрашивает, спрашивает без конца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94