— А как у меня груши поспеют, тоже придешь?
— Если сами дадите,— плачет Йожко.
— Я те дам! — неистовствует Цабадаиха и дерет его в хвост и в гриву. Йожко изо всех сил вырывается. За забором к нему возвращается гордость.
— Все у вас отберу! — кричит он.
— Поймала тебя? — ложится на его красно-рыжую челку отцовская ладонь.
— Ага, домой ушла,— вздыхает Йожко, а отец давай поучать его.
— Чтоб не смел никогда попадаться! — вбивает он в Йожко великую истину.
Отцовские слова западают Йожко глубоко в душу.
— Не попадусь, только не бей меня, в школу опоздаю,— вырывается Йожко из его объятий и бежит в дом — разбудить Иоланку, чтоб приготовила ему завтрак.
— Проучите его как следует! — кричит с крыльца Цабадаиха управляющему Битману.
— Не беспокойтесь, соседка,— улыбается во весь рот Игор Битман, который на вид с каждым в ладу — самая выгодная позиция.
— Вынесите ее наконец! — кричит в коридоре Терезия Гунишова ночной сестре Еве Канталичовой, дочери бывшей заведующей.
— Дождусь Модровичовой, больно мне надо одной надрываться.
— Мужчин позовите, они все равно лоботрясничают!
— Сами и зовите! Они здесь на заслуженном отдыхе,— хлопает Ева дверью процедурной.
— Йожко, поди сюда! — подзывает Яро Битмана младшего.
— А что? У меня еще дело есть,— Йожко неохотно подходит.
— Будешь почту разносить?
— Именно.
— Поди-ка сюда,— шепчет Яро.— Пошлем Димко письмо. Я скажу тебе, что написать, а ты смешаешь его с остальной почтой. И печати шлепнешь.
— За сколько? — хмурится Йожко.— Десять крон.— Он малый не промах.
— И напишешь тоже.— Яро вытаскивает коричневую бумагу.
— А зачем?
— Пусть порадуется.
— Ой ли,— сомневается Йожко, но все-таки они идут в конуру, куда вскорости внесут Иогану Ендрейчакову.
— Напишешь два? — Яро вытаскивает два конверта.
— Ты не пропадешь, Яро,— ухмыляется Йожко Битман.— Из тебя бы толк вышел. А это кому? — улыбается он, потому что в такую рань еще никогда не зарабатывал десять крон.
— Попробуем Месарошовой,— решает Яро.— Как это на нее подействует.
Йожко Битман склоняется над небольшим помостом, где в конце концов полежат все, пока отмерят для них гроб, и пишет адреса.
Едва успевает дописать, как в дверях появляются фиолетовые пятки Иоганы Ендрейчаковой. Несут ее Лоло и шестидесятилетний Требатицкий.
За ними шествует умиротворенная Терезия Гунишова — никак не может наглядеться на убранную Иогану.
В девичьей Каталин и Милка Болехова дерутся из-за Иоганиного халата.
— Ну хватит! — вырывает у них халат Ева Канталичова.— Родным отдадим.
Обе соперницы притихают.
Ева Канталичова уходит довольная — халат ей нравится. Из цветастого атласа и совсем неизношенный. Одежду редко когда спрашивают.
Милка Болехова быстро забывает о поражении, в коридоре наталкивается на садовника Димко.
— Был у меня тут внук в воскресенье,— вступает она с ним в разговор.
Димко терпеливо слушает.
— Сказал мне, что я курва трепаная,— жалуется Милка Болехова.— Ладно, пусть я и трепаная, пусть и курва, но ведь ему всего семь лет.
Старый садовник глубоко задумывается.
— Ну, соседка, вы, конечно, трепаная, но чтоб курва — вроде бы нет.
— Семь лет,— качает головой Милка Болехова; заглядывает в карман ветхого халата и обнаруживает там зубную щетку. Щетка напоминает ей, куда она собиралась сходить. По пути вынимает изо рта розовую искусственную челюсть.
Димко терпеливо смотрит ей вслед, а затем медленно выходит из дому. Перед завтраком он любит пройтись по саду, повсюду видит свою работу и возле грядок не чувствует себя одиноким. Ботва, листья и маленькие рыхлые кучки земли для него словно дети. Сад не скажет Димко ни «папка», ни «дед», но хоть отчасти что-то заменяет ему. Димко боится зимы — не видать тогда, как жилки наливаются густым соком. Зимой Димко неоткуда черпать силу, сердечко у него слабое, отстучало свое. Управляющий обещал поставить теплицу, но Димко слышал за жизнь столько пустых обещаний, что стал терпеливым; семена бывают двоякие — плодоносные и бесплодные. Когда-то Димко промышлял семенами, подсыпал плохие в хорошие — надо было на дюжину детей заработать, что его жену пережили. Урождается и бесплодное семя, но Димко из-за этого не тревожится, потому что знает: иначе быть не может.
Он подходит к расщепленному абрикосу. Дерево распадается от старости, но до того уродило, что Димко боится, как бы абрикосы не сломали ветки, точно так, как семнадцать родов надломили его Агнешку.
— Много себе дозволяешь,— говорит Димко абрикосу.— Ты как я.
Он заглядывает за дерево и видит там грядку проса. Метелки тяжелеют, а нижние листья уже высыхают. Он присматривается лучше — понимает, что заглянул в себя. Захотелось ему увидеть что-то стародавнее, что с коих пор не попадалось на глаза.
В сад входит Томаш Вайсабел. Он ищет Димко, но в саду тот незаметен — так растворяется в нем.
— Ты это? — находит он его у старого абрикоса.—
Я одумался, Димко. Дайте мне работу, а то карачун придет.
— После завтрака подопрем этот абрикос, иначе дети его доломают.
Томаш Вайсабел детей нигде не видит, потому что у самого их не было, но подставить подпорку под абрикос соглашается — это вполне мужская работа.
В процедурную входит ликующий Игор Битман — все цветет пышным цветом в его руках. Ендрейчакова умерла, значит, в кармане у него три тысячи — он тотчас позовет инженера Благу, который пять сотен уже отвалил, чтоб быть первым в очереди.
В процедурной на белой кожемитовой лежанке сидит Каталин Месарошова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37