Чтоб не помирал здесь до самой ночи, ведь управляющему вынь да положь место для инженера Благи — не то придется переносить в мальчишечью комнату кровать Иоганы. Однако Битман хочет невозможного.
— Карета только что ушла в Белый Хутор. Некий Шольц тяжело поранил Божену Югасову, ту самую, что ожила. Поднял ее на вилы в коровнике. Придется часок подождать. Вторая машина попала в аварию.
— А если мы сами его доставим? — Битман вспоминает, что во дворе стоят «жигули».
— Что с ним?
— Сердце. Восемьдесят шесть лет.
— Только на носилках.
Битман кладет трубку. Сквалыга Шольц здорово подкузьмил его. Битман выбегает в надежде остановить «скорую», которая уже гудит по дороге от сахарозавода, но вовремя отступает: за каретой летят милицейские «жигули».
Димко открывает глаза, чувствует, как сестра Лида Модровичова считает у него пульс. Но, погруженный в себя, никого не видит.
— Был я знатным точильщиком бритв, войлочные круги имел, под водой правил... весь Липтов за ползолотого мне бритвы носил... Пером торговал, мешками... А то скотину пас, с головы за выпас платили и харчей на Дюро1 давали... Как что хорошее сделаю или возблагодарить меня хочешь, тут я тебе сразу Дюро, ан я-то Штефан, да ведь ты мертвая, старая моя... Надо быть, не станут по мне горевать, я же малопродуктивный... Под лопухом в углу живет лягушка, такая светло-зеленая в темную крапинку, так не раздавите ее... Видите просо? Тяжелые метелки долу к земле, желтых зернышек полные. Я бы пшенной каши... Дайте письмо...
Подают ему заклеенный конверт.
Димко держит в пальцах свое письмо.
— Буду о нем вспоминать...
Он умирает, гроб ожившей белохуторчанки ему велик.
В «Надежде» Швабек с десяти угощает Такача, пьют за скорую свадьбу и до того понимают друг друга, что говорят намеками. В знак согласия оба качаются.
— Ничего мне не говори! — Швабек знает все.
— Кой-чего скажу,— не унимается Такач.
— Попробуй-ка мне что сказать! — чуть погодя протестует Швабек.
— Только вот одно тебе скажу! — настаивает Такач.
— Да не говори,— яростно мотает головой Швабек.
— Как говорится...— ввинчивает дотошный Такач.
— Заявляю: без разговоров! Чтоб ни-ни! — воюет Швабек.
— Ан я скажу! — бубнит свое Такач и небрежно поднимает стограммовую рюмку. Моравец тут как тут — он придерживает руку Такача и наливает. Такач кивает. Швабек ревниво ко всему приглядывается, слова Такача не дают ему покоя.
А он что на это? — берет он верх и, поднеся палец к губам, останавливает раскураженного Такача, так как ему не терпится добавить: — Что на это он скажет?
— А ты чего не скажешь? — изумляется Такач.
— Скажи прямо, говорит она,— подытоживает разговор Швабек.
Такач задумывается, проворачивает в голове, что он сказал, что слышал и что скажет. Когда Моравец было решает, что Такач заснул, тот вытаращивает глаза, свешивается над столом и тяжелым языком заключает беседу:
—- Или.
С этим соглашается и Швабек, он раз-другой кивает, но по-своему — вбок. Припав виском к стограммовой рюмке, надетой на большой палец, он вдумчиво оценивает, к чему они пришли.
Питейщик Моравец, уже дважды терявший нить разговора, таким заключением несколько обескуражен и потому решает лучше заняться подсчетом выпитого.
Такач внезапно, точно лунатик, поднимается, берет Швабекову палку и намечает ею направление. Направление ведет его прямо домой.
Постучав палкой в закрытую дверь, Такач плетется в огород, где и находит Такачову — она нарывает тряпочки и привязывает ими помидоры к кольям.
— У, хлобыстун! — кричит Такачова.— Да ты хоть повесься, веревку над тобой не обрежу, или ступай топись, не прыгну за тобой!
Такач вынужден сесть на землю.
— Дорогая пани супружница, на кой ляд стал бы я вешаться? — Он протягивает ей в подарок Швабекову палку.
Такачова оглядывает ее, стараясь определить, что это.
— Воротился я к тебе, к родному очагу,— описывает Такач ситуацию.— Копать уже не пойду, а включу-ка я себе телевизор, потому что там выбирают президента,— посвящает он ее в свои наиближайшие планы.
Такачова пытается оторвать еще одну полоску, на Такача — ноль внимания, губы сжаты.
Такач, сложив руки на палке, невинно наблюдает, какое он произвел впечатление.
— Дай ножик.— Такачовой, видно, надоело рвать.
Такач нашаривает в брюках ножик-рыбку и тяжелой
рукой разрезает лоскут там, где указывает ему жена.
В столовой Йожка смотрит женский кубковый гандбол и вертит головой, когда на поле появляются девичьи ляжки. Строгая Гунишова пишет на телевидение длинное письмо, потому как считает, что внукам ее сильно вредит слишком яркое сияние звезды перед вечерней сказкой. Оба то и дело с досадой поглядывают друг на друга, ибо за телевизором и письмом промешкали то недолгое время, когда надо было призвать священника к угасавшему Димко. Их обоих угнетает тупое самоуспокоение, в какое они впали после неудачной попытки спасти Иогану Ендрейчакову.
Вихторичиха дважды входит в столовую, снует взад- вперед — только бы не забыть ей:
— Обещалась я Лоло, обещалась я Лоло...
Ищет Лоло — сказать ему, что обещала. Заметив, как Гунишова перевертывает седьмую страницу, вспоминает, что хотела что-то исправить... или пожаловаться?
У Гунишовой, довольной, что наконец разделалась с вредной звездой, Вихторичиха берет ручку и восьмую страницу, на которую у той уже не хватило неоспоримых доводов.
Вихторичиха садится к столу и мозолистой рукой выводит корявое обращение: «Пан Товарищ Президент!»
Тут она останавливается — не знает, что писать дальше, с минуту смотрит гандбол, а затем вдруг обнаруживает свое же письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37