После инфаркта я повел менее напряженную жизнь, но такого конца я не ждал. Не думал я о такой возможности, как местные архитекторы не думают о хлевах, ставших нашим национальным позором в борьбе за культуру быта. Если, конечно, отвлечься от нашей чистоплотности, гигиены среды и режима жизни, с чем дела обстоят еще хуже. Народ вполне довольствуется здоровьем, чтобы не желать чего-то еще. Понапрасну я тут разглагольствую, на дольняцком картофельном поле, и радуюсь, что раскусил нашу под- татранскую глухомань — сразу стало видно, чего она стоит; послевоенному квазитоксоплазматическому поколению, отравленному пестицидами, присущи несомненная врожденная леность, стремление к достатку, а потому порядки бытия определит первое поколение, которое дорого — понимай трагически — за это заплатит. При условии, что оно выживет. Ты слушаешь лебединую песню смиренного ораторского таланта, пани Цабадаёва,— говорит Яро в упоении, хотя и сознает, что примеры не подкрепляет солидными аргументами.
— Какая такая леность? — цепляется Цабадаиха за слово, которое осталось у нее на слуху.
— Младший брат работает в исследовательском институте и изучает влияние опрыскиваний на животных, подобных человеку. Например, на свиньях, которые функционально, а подчас и умственно весьма близки нам. И что же выяснилось? Оказалось, что пострадавшие свиньи перестают быть активными — теряют аппетит, не двигаются, не размножаются так, как неопрысканные особи; общий вывод — леность.
— Однажды было у меня две свиньи, и одна ходила обжирать другую, потому как держала я их в двух стойлах, чтоб хвосты друг у друга не грызли. Так вот эта всегда перепрыгивала, сжирала у той все да еще била, а уж когда разнесло ее, так не в мочь было и обратно идти, потому как нажиралась до вредности, но свинье все нипочем, сожрет, что глаза видят, уж как я ее хлестала тогда, да лошадиным кнутом, и что ж — пришлось отселить ту свинью, что полегче, а эта воровка осталась у корыта, куда воровать ходила, и уж какая скотина была, толстая до ужастей, только и сидела на заднице, даже ходить не могла... Дай мне руку! — Цабадаёва хочет встать, но ведро низкое, а она «задоплечистая», как говаривал Яро в молодости, и потому встается ей трудно.
Окучивают они два ряда до конца, а потом недолго собирают колорадских жуков. Цабадаиха давит их на тяпке, одна жучиха улетает, но она, мол, в тягостях, летит медленно. Цабадаиха на цыпочках, сторожко бежит за ней между картошкой и сшибает тяпкой на землю. Тут же давит ее — шмяк! — и, запыхавшаяся, посылает Яро за ведрами.
И когда они вот так сидят, согретые работой и солнцем, Яро хочет начать разговор, да не знает с чего. Он уважает ее, но и зависит от нее. Она знает о жизни больше, чем он. Из города он принес язву желудка и слабое городское здоровье. Цабадаёва узнала об этом и стала давать ему гречневой каши и всю зиму по мисочке кислой капусты; от копченостей теперь не горкнет у него в желудке и желчь не подступает к горлу. Загноившуюся рану от тяпки залечила она ему печеной луковицей в бинте. Бронхи, взбунтовавшиеся против внеплановых действий химической промышленности, притихли от чая из сушеных вишневых черенков. Возможно, и даже наверняка, помогла ему работа в саду, пенсионерский покой и полный отказ от всяких амбиций. Яро попытается прожить еще десять лет, но в ее мире. Чтобы перебрасывать на Милохов травянистый двор выкопанные камни, чтобы слушать, как пьяные горланят в корчме или как она шила когда-то этими вот руками, а пальцы были такие чуткие, что чувствовала даже рисунки на картах, боже, как ты постарел, Яро... И чтобы при виде злобного зверя — змеи или коварного богомольца, как Йожка,— у него дыбом вставала шерсть, которой нет, и чтобы жил он в душевном ладу с самим собой, даже не зная об этом. Как и она.
— Вон там змею повстречала,— показывает вдова Цабадаёва на тропку между луком и капустой.— А когда ее повстречала, ни двинуться, ни шелохнуться не могла — она бы меня враз кончила! У Маянека в хлеву змеи гнездо под полом устроили, там их нашли, искали крыс, а нашли змеев, это были ихние змеи, которых я видела, два раза ее повстречала, а была она не то чтобы толстая...
— А почему ты ее испугалась?
— Потому что страшная! — передергивается Цабадаиха.
— Куплю тебе змею,— предлагает ей Яро.— Привыкнешь, страх надо переломить.
— И не вздумай! Меня бы враз удар хватил! — Цабадаиха озирается, не ползет ли к ней змея.
Окучивают они два полряда и оглядывают деревья.
— С тех пор, как снаружи светят лампы, эти деревья иные стали — в веточку по-другому бегут, чем когда прежде тьма была, годичные ветки пораскидистей теперь будут.
На улице уже второй год стоят неоновые лампы.
— Вопреки формально несовершенной системе, какой является наша и любая другая речь, ты ею смогла выразить единство двух до сих пор не объединенных явлений, ты открыла искусственный, или же ночной, фотосинтез.
— Говори, что хочешь, а дерево должно оставаться каким есть.
— Именно это я и говорю.
— Меня не собьешь с толку, я держусь своего. Не мудруй, оставь политику, пусть она катится, куда хочет. Ступай за ведрами.
Яро идет по борозде; на солнце вянет выполотый сорняк, густо смешанный с молодыми листьями хрена.
Вернувшись первый раз от Цабадаёвой, Яро спросил садовника Димко — какой сорняк самый худший.
— Хрен,— сказал тогда Димко.— От хрена ни в жисть не избавишься. Где однажды вырастет, там его не изведешь.
Яро тайком вырыл тридцать один длинный хреновый корень и нарезал их тяпкой на кружочки в сантиметр. А чтобы сперва высохли и не щипали в носу, вывалял их в пыли, и весь октябрь, отужинав, прохаживался вдоль забора и разбрасывал кусочки хрена по всему саду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37