Возле Лоло пристраивается точильщик Ян Требатицкий; разговор его берет за живое, но сам он молчит, потому что из города — про свои муки не рассказывает.
— ...еще много-много лет в кругу самых близких,— обещает теплый, бархатный голос — рука так и чешется погладить его.
— Никому не желают легкой смерти,— хмурится Томаш Вайсабел. Более всего он боится долгих страданий.
— Зоотехник рассказывал, что со станции искусственного осеменения они получили семя двенадцатиметровых быков и что телочки стали телиться стокилограммовыми телятами с такими толстыми ногами, что ни одна не могла разрешиться, так в родах их и возили прямо на бойню, ну кому нужна такая огромадная порода? Такие убытки, а никого не посадят,— возмущается за картами Тибор Бергер, бывший животновод.
— Для косточковых фруктов нужно много кальция. А где он тут? Начисто песчаная зона,— поясняет садовник Димко.
— Коровью кровь в районе производят, а жеребцов в Братиславу гонят,— ходит с козыря Бергер.
— Вот я и выразила ей свое соболезнование.
— Там все время какие-то экстремисты у власти.
— Искусственная материя не сопреет, ее-то я хорошо знаю!
— Ужасно плохая семья, все один к одному...
— Он обратился к нему, завязал разговор, чтоб обвести его вокруг пальца, этот самый Дюмонте...
— Изъеденное сверляком бревно оставил на понедельник, а к полуночи помер...
Лоло видит: что у кого болит, тот о том и говорит. Прошлый год, в день Всех святых, хотел он сплотить их и уговорил горстку самых лучших — не то самых глупых — устроить праздничное шествие. Словом, с дюжину их собралось. Идут по деревне — но ни в честь, ни в славу, ни в доброе слово. И не поклонился никто!
— Куда это вы наладились? — заговорила с ними из вежливости бывшая заведующая Канталичова, потому что застали ее на дворе.
— Да вот... тут,— замялась Кристина Сламова, та, что упокоилась в сочельник.
А в самом конце деревни, пропахшей тяжелым травяным дымом, вышла одна из переселенок с сахарозавода — несла в окоренке просушить на веревке мужнин комбинезон — и спросила их:
— Помер кто?
Никто из них и звука не проронил — быстро, как побитые собаки, воротились домой. Лоло занял у Вайсабела сотню, напился вдрызг и три дня выкрикивал:
— Христосы, воскресните!
Он тогда опять ушел из богадельни, но и в этом не было проку, разве понапрасну сильно простыл. С тех пор Битман не дает ему денег — через него имел неприятности. Когда Лоло уходит — побирается.
По столам хлопают картами, юбиляры кончились, радио слушает только Йожка, чтоб было чем возмущаться. Кто устал — молчит, кто в силах — про свое дудит.
Неужто общего интереса нету у нас? — угрызается Лоло, но в эту минуту входит Игор Битман и одним словом объединяет все души.
— Деньги,— говорит он медово, ни тихо, ни громко, и враз все как одна семья.
Они перекоряются, протискиваясь к канцелярии, строят планы. В столовой остаются лишь беднота и алкоголики, которые наконец-то получат на карманные расходы.
Огорченный Лоло выходит во двор и собирает окурыши, чтоб было чем выдымить дурное воспоминание. Их мало — старики высасывают до конца. Лоло натрушивает щепоть горелого табака в старую трубку и идет пополнить ее к тополиной аллее, где круглый год лежит сухая листва.
Из дома выходят первые счастливцы — спешат в магазин купить печеньица и конфет. Лоло видит, как какая идет — криво, косолапо, неуклюже... Потом напускает в глаза едкого тополиного дыму и не видит ничего. Садится в канаву, пыхтит трубкой и рад-радехонек, что не видит.
Димко идет в сад, заметив Лоло, поворачивает к нему — хочет что-то сказать. Димкову красную безрукавку углядывает большой индюк Модровичей; закулдыкав, бросается с кишкой в клюве к Димко. Димко бежит от злодея и со страху чертыхается. Индюк жирный, насилу отпыхивается; ероша перья, возвращается к индюшкам и индюшатам. Испуганный садовник Димко подбегает к Лоло.
— И индюки были раньше зловреднее,— задыхается он.
Лоло не хочется говорить — согласно кивая, он выпускает дым. Димко возвращается в сад, так и забыв, о чем хотел сказать до того, как обратился в бегство.
Из дома сторожким шагом выходит точильщик Требатицкий, плетется к корчме, но проходит дальше — до самого магазина. В магазине, самообслуживаясь, запасаются продуктами здешние женщины в вытянутых на коленях лыжных брюках и по большей части ветхо одетые богадельницы. У кассы стоит статная Магда Швабекова.
Ян Требатицкий с оглядкой, будто загнанный, ходит между полок, но ничего не берет, жмется, точно совсем обезденежел. Подходит к любопытной Швабековой- старшей.
— У вас нет денег? Вам и в долг могу дать,— шутит кассирша.
— У меня срочное дело,— выпаливает Требатицкий, зыркая по сторонам.— Я к вам со всем доверием, пани Магда.
Точильщик Требатицкий закашливается, а Магда никак не может наспех припомнить, где она слышала такой сдавленный голос.
— Говорите напрямик, пан Требатицкий.
— Редко когда у меня получается вот так днем... С тех пор как я на пенсии, вроде бы и угасло, а нынче... А вы такая рассудительная женщина...
Они оба знают, что в «Надежде» ждет «водочных» десяти Магдин муж, законченный алкоголик Милан Швабек, пенсионер по инвалидности.
— Дети отдали вас в дом престарелых? Плохой сын у вас? — Оттягивая щекотливую минуту, Швабекова что-то ищет под прилавком.
— Дочери меня отдали.— У Требатицкого уплывает почва под ногами.
— Сколько вам лет?
— Шестьдесят пять.
— Что ж, пойдемте. У меня свои принципы.— Магда Швабекова кивает в сторону склада. В руках у нее табличка «Я НА ПОЧТЕ» — она ловко вешает ее на стеклянную дверь и запирает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37