— Возьмите их себе, мне ничего не нужно,— смеялся Яро.
— А костюм, в чем хоронить, где?
Тут у Яро упало настроение.
— В чем — что? Костюм? Мой? А в нем я? Нет, этого не будет.— Спотыкаясь, он побрел холодным коридором.
— Где процедурная?
— Там,— показал ему Димко.
— Вколите мне что-нибудь бодрящее! — попросил он.
— Цыганского ерша, соду, воду, а промеж глаз одну плюху, чтоб не перевести духу, пойдет? — грубо отбрила его Канталичова-младшая.
— Мне плохо,— сказал Яро.
— Ничего с вами не будет,— сказал Канталичова.— Нанятая я, что ли? Только что тут гоготали, знаю я вас!
Яро жил в тихом особнячке, который переписал на детей — чтоб все было как подобает. В его кабинете тишину нарушали разве что пузырьки в аквариуме, где он держал усатых скаляров среди изумрудных водорослей. Здесь, в усадьбе, он лишился своих снов, одичал. Поэтому завтра попросит руки у вдовы Цабадаёвой. Старый Яро еще не списывает себя со счетов — еще есть ради чего жить. Покойно спать, видеть свои сны, а не слушать какие-то отзвуки слабоумных речей.
Ему не хватает малого: быть кому-то нужным.
Он глядит во тьму и видит свой сон.
Ему четырнадцать лет. Он стоит в кустах у дороги. По дороге подъезжает на скрипучем велосипеде Ивица — ее отец был из итальянских пленных. Яро заступает ей дорогу. Ивица смеется. Яро гладит ее под юбкой. Бидончик с молоком Ивица ставит на землю, а велосипед прислоняет к кустам. Все залито светом, придорожные деревья отяжелели от сахара. Ладони Яро ласкают нежную, как шелк, Ивицу. От дороги несется брань. Возле бидончика стоит Ивицын крутой отчим — дядька Гудолин.
— Я те покажу, девку мне дурить!
Гудолин ломает на колене дробовик. Яро бежит от кустов кукурузным полем. Гудолин палит, расстреливает сколько-то невинных початков.
Яро, протиснувшись в дверцы душного курятника, ощупывает хохлаток в соломенных садках. Выносит три теплых яичка и за домом выпивает их.
Из задней двери несется мать с кастрюлей кипятка.
— Ошпарю тебя, мазурик! — Вода плеснулась туда, где стоял Яро.
— Жениться хочу,— говорит Яро.
— Сперва заработай, сопляк, в одной руке пусто, в другой ничего! — Мать хватает цеп, который Яро после ночного обмолота прислонил к стене.
Яро бежит высокой кукурузой, колючая пыльца сыплется ему за шиворот, солнце печет, от деревьев сладко пахнет сахаром; Яро спускается к воде. О воду уже разбивается солнце, и он словно летит сквозь это сладкое лето.
Яро глядит во тьму, и воспоминание о сне тускнеет.
По коридору, пошатываясь, идет Каталин Месарошова. Ей плохо.
— Тошно мне! — корчится она.
В уборной спотыкается о порог и подвертывает лодыжку. На минуту-другую там задремывает, мочится и тут же — в рев.
В таком виде ее находит ночная сестра Ева Канталичова, возвращаясь от Золо.
Ева не ругает Каталин — устала, хочет спать. Дает ей сухую пижаму и помогает улечься в постель. Ева морщится — от Каталин воняет.
— Утром вымою тебя, Каталин!
Месарошовой не хочется спать. Она поворачивается к Иогане Ендрейчаковой.
— У меня-то его много было, даже поросятам выплескивала. Свиноматка завидовала, сколько у меня молока. Прежде у баб молока было пропасть, цельный год кормили. Пока корм по, говорили, не зачну другого,— рассказывает Каталин мертвой Иогане.— И отсасывать приходилось, повитуха насосом отсасывала, чтоб груди не воспалились. А нынче нету молока, пьют дети искусственное. Ну какая на то причина? Не спи, Иогана,— трясет Каталин тяжелое плечо.
— Нервные они, потому как в суете живут, вот и молоко пропадает, непокойно им живется на свете,— скрипит протезами строгая Терезия Гунишова, которая уже отоспала свое. Из ночи в ночь пялит она глаза во тьму и осуждает негодный мир.
Гунишова воспитывала в строгости. Ее целью были набожные дети, у которых в сердце — благодарность к старой мамке. И оказалось — была благодарность. Дочка Марта взяла ее к себе в город. Кормить, а потом схоронить. Да вот беда: дочка Марта расплодилась — контроль над зачатием вызывал у нее отвращение; так ее воспитала мамка, да и в церкви так наказывали. Когда в трехкомнатной квартире их стало шестеро, в Марте мать одержала
верх над дочерью, и благодарность исчезла. Терезия Гунишова подалась к своим другим детям, но никто на нее не рассчитывал. Вместо добрых христиан она нашла лицемеров — не высказываясь прямо, они стали уговаривать ее идти к брату. И только тогда отлегло у них, когда мать попросилась в богадельню. Но всерьез Терезия Гунишова об этом не думала, просто хотела постращать, а тем и образумить детей, потому как поговорить в открытую — после стольких лет цветистых молитв — не решалась, да и напоминать кому-то о моральном долге казалось постыдным. По такой тонкой колее приехала Гунишова в дом для престарелых и, замкнувшись в себе, все ждала, что ее позовут обратно. Жаловаться не приходилось — каждое воскресенье проведывали ее, но восьмидесятитрехлетняя Терезия за сердечной любезностью распознавала лишь обязанность и оценивающие взгляды, что видели в ней лишь тяжкую обузу — этак кубометров на десять.
— Не спи, Иогана, давай поболтаем,— хихикает Каталин.
— Иогана спит,— с завистью говорит Терезия и думает о том, как все наконец войдут в разум, когда умрет она.
В ее загробные мстительные мысли вкрадывается сомнение, и Терезия Гунишова заливается слезами. Всем станет легче. Всем. Она и здесь лишняя. Хатенку свою десять лет не чинила, дранка прохудилась, хата развалилась. С мужем вместе они бы подлатали ее, не пришлось бы в город ехать, да помер муж через двенадцать лет после войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37