И, может, жили бы они так поживали, не настучи на Канталичову Игор Битман — для Канталича это означало моментальный развод, на сей раз из соображений принципиально нравственных. Он снова заколотил дверь, отомкнул свои входы-выходы и купил свой уголь.
А Канталичова, заделавшись заведующей, возгордилась и больше ему не готовила.
— Растоптал ты мою женскую гордость! — выкрикивала она, войдя в раж, на суде, а потом уж все только жаловалась журналу «Словачка», прямо в рубрику «Костер»: «Ваши печали и радости».
При лунном свете Канталич окидывает взглядом обшарпанный дом и подсчитывает свое жалованье, пенсию по инвалидности и пенсию по старости своей первой, второй и третьей жены. Выходит не густо, чтоб идти к ней в сожители, а в четвертый раз их не поженят.
Только если Ева выйдет за богатого, решает постаревший Канталич и, растрогавшись, входит в свою калитку. Вот уже год, как красота не волнует его, теперь куда больше он ценит горячий обед.
В девичьей хнычет во сне впавшая в детство Месарошова.
— Каталин-Каталин, мое имя Каталин, Каталин-Каталин, мое имя Каталин...
— Не вой, нечистая сила,— окрикивает ее строгая Те- резия Гунишова: она готовится к воскресенью, к дню посещений. Свое она уже отоспала, и вот пялится во тьму и осуждает злобный мир, который завтра изменится: приедут дети, и она их христом богом попросит, чтобы взяли ее к себе, так как здесь по ночам воют безумные лунатички и даже сами о том не ведают.
Гунишова старается не глядеть против окна, потому что Каталин иной раз садится и разговаривает сидючи, что, по мнению Гунишовой, ни к чему хорошему не приведет. Неспроста спят лежа.
Безумную Каталин искушает дьявол, перед сном она ведь не только не перекрестится, а и помолиться не подумает! Непомолившемуся во сне лихо приходится — не раз и не два святой отец говаривал. Терезия Гунишова полна решимости сразу же утром выучить Каталин нескольким нужным молитвам. Сразу же, спозаранку, чтобы поспеть выучить ее до своего отъезда. Гунишова еще ми- нуту-другую осуждает злобный мир, в котором подлости
нет конца, а затем улыбается, потому как злобный мир утром изменится.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
За окном редеет тьма. Петухи заливаются песнями, и на их пение пробуждается ото сна вдова Цабадаёва. Она собирает в курятнике яйца, пересчитывает кур и из теплых еще яичек жарит сестре яичницу. На другой плите кипятит чай, все ставит на стол и будит Катерину. Сестры не разговаривают. Пока Катерина завтракает, Цабадаёва нарывает под игелитом пузатеньких редисок, тщательно ополаскивает их и связывает тугой пучок.
— Вот тебе для детей,— кладет она редиску перед Катериной.
Катерина затыкает рот чашкой, чтобы в ответ только захмыкать. А допив, прячет пучок в тряпичную сумку. Цабадаёва приносит из горницы вишни в шоколаде.
— Нечего дать тебе в дорогу, возьми, ты их любишь.
— Тогда не надо редиски,— вытряхивает Катерина пучок на стол.
— Редиска для Палько, для внука твоего,— хмурится Цабадаёва.
— А-а, для Палько! — соображает Катерина.— Тогда отвезу, обрадуется.
— Другого ничего нет, черешня как раз кончилась,— говорит Цабадаёва.
Катерина одергивает на себе черный свитер, берет в руки сумку и стоит.
— Так ничего о семье и не рассказала,— заступает дорогу Цабадаёва.— Здоровы ли?
— Все, никто не лежит. Ну, сестра, я пошла,—трогает с места Катерина.
— А Палько? — хватается Цабадаёва за самого для нее дорогого.— Как учится?
— Хорошо, вот-вот аттестат получит,— говорит Катерина.— Пусти меня! Опоздаю.
— Не след бы тебе уезжать...— делает попытку Цабадаёва.
— Сама же на пять сорок велела! — протискивается Катерина к двери. Когда они оказываются друг возле друга, Цабадаёва внезапно обнимает ее и крепко целует в обвислую щеку.
— Прощай, сестра моя! — плачет она.— Прощай, Катерина, не увидимся боле, жили мы, как умели, и вот даже не повспоминали-и-и-и!
— Исповедуйся в грехах,— победно обрывает ее Катерина и выходит из дому, больше они никогда не увидятся.— Прощай! — кричит Катерина уже со двора, идет на автобусную остановку и садится. Часом позже умирает в поезде как неизвестная пассажирка.
Цабадаёва, вдовствующая после смерти Цабадая, плачет, лежа на мужниной постели. Оплакивает мужа, сестру, себя, несправедливость... Все, о чем вспоминает, ей становится жалко.
Рудо Ваврек справляет нужду у забора. Встал по будильнику, забыл с вечера, что будет воскресенье. Застегивая комбинезон, замечает, что возле, у огуречной гряды, копошится крот. Ваврек хватает косу с забора и на цыпочках семенит к сырой кротовой кочке. Он встает, широко раздвинув ноги, нацеливается косовищем в макушку кочки — и как только крот шелохнулся — со всей силой размахивается, чтобы жахнуть по нему. Коса врезается Рудо в шею, и он от боли падает. А упав, кричит. Свежая глина пропитывается кровью.
На крик выбегает заспанная Маришка, зажимает ему шею пижамной курточкой и вопит о помощи, так как не выносит крови.
Евке Милоховой при виде окровавленного Рудо сразу приходит на ум, что это работа свирепого Поцема, и она, не теряя присутствия духа, вызывает «скорую» из Лучшей Жизни.
— Захватите что-нибудь против бешенства тоже! — кричит она в трубку.
Бодрствующая Терезия Гунишова, увидев, что происходит, поднимает на ноги инженера Благу; все еще объятый сновидениями, он не может взять в толк, почему его «жигули» не заводятся. Лишь когда прибывает «скорая», вспоминает, что отключил контакты, и радуется, что сберег обивку на креслах.
Когда Рудо отвозят, Маришка осознает, что любит его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37