Иогана заплатила за похороны по церковному обряду, но спустя время деньги попросила назад, пусть семья заплатит, она так и написала Сильвинке. По дороге натужно, медленно трусят Йожка с Гунишовой — хотят предотвратить страшный грех, но Битмана голыми руками не возьмешь. В канцелярии свидетельство о смерти Иоганы без даты, приятель-врач заполнил его еще позавчера: он строит дом, на сегодня подрядил бригаду, собрался штукатурить снаружи. Стало быть, похороны по всей форме — не придерешься.
Гроб опускают в могилу и забрасывают его глиной. Йожка с Гунишовой и еще две-три старухи, что прибежали в последнюю минуту, пытаются петь церковную прощальную, но все едва переводят дух.
Димко, прижавшись рядом с Лоло к оградке, трясется от негодования. Он следит за каждым погребением — так ли оно совершается, но угодить ему невозможно. Димко был когда-то похоронным певчим и церковным запевалой; но с тех пор, как на него напала трясучка, вынужден помалкивать.
— Даже не звонят,— трясется Димко, сжав кулаки.
Погребалыцики уходят, Битман идет с Правдой. Предлагает Правде продать ему золото, которое тот провезет контрабандой из отпуска. Правда кивает головой: такой сбыт ему по душе.
— А ну как я умру? — Димко, глядя на похороны, ужасается.— Хотя у меня оплачено по-церковному,— успокаивает он себя.
— Мужик тогда умирает, когда перестает верить, что там у него еще действует,— подталкивает его Лоло.
— Там давно все утихло,— трясется Димко, однако мысли его текут уже в ином направлении.
— Отбивай молодок у таких, кто на передок не больно лих.
— Где ж их найдешь? — Димко берет под сомнение слова Лоло.
— Такие сами настоящего мужика ищут, эти самолучшие, с ними не прогадаешь; как собьешь масло, так другой и съест.
Старенький Димко радуется, что в глазах Лоло он еще мужчина стоящий.
— Слабого мужичка узнаешь по тому, как он лоб морщит,— развивает дальше Лоло свою теорию.— На лбу
у него три морщины залегают, хотя если инженер, то не обязательно, инженеры морщат лоб постоянно, даже когда работа ладится,— хихикает Лоло,— ведь на уме у них другая работа — не та, что для рук.
Димко забывает о никудышных похоронах, улыбается Лоло, трясется уже слабехонько.
— Остерегайся мелкой тарелки да большой лопаты.— Лоло карабкается на низкую оградку.
— Ты куда идешь? — Димко поддерживает его тяжелый зад.
— Те, что мочатся в одном месте, не свободные люди.— Лоло переваливается на кладбищенскую сторону.— Такие не видят неба от края и до края.
Димко понимает, что Лоло пускается наутек.
— Куда тебя несет!
Лоло и в ус не дует, пересекает кладбище и выходит на свободу.
Сразу же за деревней оглядывается, видит знак «Осторожно — дом пенсионеров».
Тяжелозадый Лоло вконец уморил Димко. Он возвращается в усадьбу, потрясенный приключениями беглеца.
Перед доской объявлений старушки-похоронщицы восхищаются пришпиленными письмами.
— Который этот Димко?
— Тот, что в саду работает. Два часа за крону, надо больно.
Запаренный Димко подходит к женщинам, чтобы до конца внести ясность, радуется, что о нем зашла речь.
— Я Димко,— представляется он и хочет еще сказать, что не за крону, а за восемьдесят геллеров и что работал бы и задаром, так как в саду ему хорошо, и, покуда хватает сил, он из него не уйдет.
— Письмо получили,— говорит ему та, что не знала его по имени, и указывает на доску, где всегда до конца обеда вывешивают письма, чтобы все видели, кому что пришло. Около двух, перед мертвым часом, письма берутся в постель. Там они прочитываются вслух, а в столовой, после мертвого часа, пишутся ответы. Те, что ничего не получили, тоже пишут.
— Я — Димко,— отмахивается Димко, как бы говоря: писем не получаю, без привычки у доски не останавливаюсь.
— Так тут письмо получили,— смеется старушечка, радуясь, что правда за ней.
Димко не понимает, что с ним творится.
К самым глазам ему подносят его имя на белом, солнцем рассвеченном конверте — аж глаза режет. Но он еще хорошо видит. Это его имя: Штефан Димко. Второй такой не живет на свете.
Димко хватается за грудь, сердечко откликается тихонечко, вдруг ему становится жарко, голова кружится...
Сверху палит солнце, и чем оно щедрей, тем больший вред принесет, раз корням пить нечего...
В песчаном карьере на краю сахарозаводского сада, неподалеку от развалин старой тиховодской мельницы, жаждущая Каталин Месарошова находит Иоланкиных одноклассников, «балдеющих» у костра. Один играет на гитаре, огонь потрескивает, все поют. Каталин нравится все, но главное — бутылка яблочного вина, которая обряд- но переходит из рук в руки «балдеющего» треугольника.
— Дайте выпить! — просит Каталин, едва ворочая сухим языком.
— Если покажешь,— говорит самый смелый.
Каталин подымает замызганную юбку — под ней ничего. «Балдеющие» видят больше, чем хотели, и меньше, чем надеялись.
Они дают ей бутылку — допить, переглядываются, растерянно улыбаются, но петь им уже не хочется.
— Сыграйте,— вертится Каталин.— Сыграйте!
Каталин танцует без музыки у догорающего костра
из сухого бурьяна.
В ворота въезжают «жигули». Из них выходит инженер Блага, элегантный, средних лет мужчина; он находит в канцелярии Игора Битмана и вручает ему четыре тысячи крон. Нечистая у него совесть, думает про себя Битман, или дает впервинку, такие обычно перегибают палку.
— Где же ваш папаша? — вежливо спрашивает Битман.
— Погиб в концлагере,— склоняет голову инженер Блага.
— А кого же я должен принять? — спрашивает Битман.
— Меня.
У Игора Битмана перехватывает дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37