Даже для начала работы челноком нужен был какой-то исходный капитал.
На несколько месяцев дом превратился в стартовую площадку для переезда в Москву. Остатки деревни были перебраны по досточке, по кирпичику. Всевозможная рухлядь, от сомнительного металлолома до найденных керосиновых ламп, была вывезена на реализацию в город на стареньких «жигулях», стройматериалы уехали туда же на одолженном в ближайшей деревне у какого-то пошатывающегося колхозника грузовике. Соленья и варенья, сушеные травы и копченые окорока, консервы вплоть до просроченной тушенки — почти все грандиозные запасы, которых нам не съесть и за Десять лет, — пошли оптовикам на рынки. В один день избавились от домашней птицы — полторы сотни тушек, два ящика живых цыплят и мешок пуха ушли туда же. Окрестный лес прочесали мелким гребнем: ягоды, грибы, даже какая-то дичь — все это было обращено в деньги. Дорогую технику вроде культиватора продавал в Москве дедушка. Хозяйство, изрядно обросшее за время нашего пребывания всяким инвентарем, разошлось с феерической быстротой — отец загружал очередную партию добра в машину и исчезал. Последним в этом списке шел сам дом, но выручить за него хоть что-то не удалось: если кто-то и хотел в нем жить после нас, то он предпочел просто подождать нашего отъезда.
Меня в это время одолевала мечта найти клад. Я твердо убедил себя, что где-то в остатках деревни лежат золотые и серебряные царские еще деньги. Тут ведь были кулаки, их высылали, отбирали добро. А что делает богатей, когда его раскулачивают? Зарывает ценности. Я почти видел, как выкапываю из земли жестяную коробку, и в ней, завернутые в полусгнившую тряпочку, лежат блестящие монеты. Единственная оставшаяся лопата прочно осела у меня в руках, но толку от этого не вышло ни малейшего, если не считать того, что я научился виртуозно рыть узкие ямы полутораметровой глубины, разбивать остатки полусгнивших бревен, прощупывать труху в поисках твердых предметов и простукивать стены нашего дома, которые раскурочивать было пока нельзя.
Родители были неумолимы в своей новой идее, даже взрывы многоэтажных домов в Москве на рубеже тысячелетий не могли поколебать их жажды городской жизни — мы ведь собирались в коттедж, а его не взорвут. Последний раз я видел наш сруб, мою первую малую родину, из машины, по деревенским заросшим кочкам пробиравшейся к дороге, — в утренних сумерках его медленно засыпал первый снег. Двухтысячный год я уже встречал городским человеком, под бой курантов.
Не сказал бы, что это мне понравилось. Какими-то закулисными путями меня устроили в довольно приличную школу, и даже особо сдавать экзамены при этом не пришлось. Там мне присвоили клички Маугли и Декабрист и немедленно попытались вбить в стенки и полы по причинам, тогда мне совершенно не понятным. Слов, которые при этом произносились, я тоже не понимал. Драться я до того не умел, да и с кем? Приходилось учиться на ходу, и поначалу получалось не очень. Стандартные школьные предметы давались легче — программу я знал. Родители начали торговать на рынках, челночить, пытаясь за несколько месяцев вернуть то, что пропустили почти за десять лет. И мама, и отец почти не бывали дома. Дед никуда меня особенно не выпускал, опасаясь дурного влияния города. Опасался он совершенно правильно, даже перейти дорогу поначалу было мне не так просто. Все это слепилось в такой мрачный комок воспоминаний, который сейчас не хочется распутывать. Даже телевизор не помогал — мелькание пейзажей, мультики и стрельба накачанных атлетов были точно такими же и в деревне, но тогда они манили, обещали что-то новое, неизвестное, а сейчас это новое обернулось всякими гадостями.
Утешал меня дом, тот одноэтажный коттедж под красной металлической кровлей, где я жил. Я изучил его в мельчайших подробностях — от сыроватого подвала до пыльного чердака. Научился по стуку отличать шлакоблочную стенку от кирпичной, ощупал все балки и перекрытия, начал различать скрип входных и балконных дверей. Выяснил, что дед строил его почти все восьмидесятые, воюя за стройматериалы и совершая подвиги, которые мне больше напоминали сказку. Слушая эти рассказы, я, наверное, и стал городским человеком: на природе я почти всегда был одиночкой и общался только с родителями, старый сруб молчал и не представлялся мне чем-то большим, чем аккуратно выложенная груда бревен. Здесь же почти каждый кирпич устами деда мог поведать историю о каком-то из рынков, где он был куплен, старых домов, откуда он был взят, перекупщиков, которые его продали. Предметы в моем мире перестали быть недоступными, несущими в себе только непонятные опасности и сложные загадки, — вокруг жил город, наполненный удивительными сюрпризами, и мне захотелось узнать больше об этом городе. Понемногу я переставал быть чужим, смог бегать за хлебом в булочную и брать кассеты в прокате.
Удача редко сопутствует вернувшимся отшельникам. Но родителям не то чтобы везло — они никому не доверяли, были достаточно умны и постоянно работали. Они появлялись дома с тюками и сумками, в каждую из которых свободно влезал я со своими учебниками. Из этих сумок выкладывались какая-то одежда, посуда, светильники и рыболовные снасти. Все это рассортировывалось, упаковывалось в те же сумки и так же молниеносно исчезало из дома вместе с родителями. Дед страшно ворчал по этому поводу, но поделать ничего не мог: сам вытащил людей из леса, теперь приходилось терпеть.
Этот мрачный период окончательно закончился летом — было решено отдохнуть и выбраться на две недели на юг, показать мне море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110