Воспоминания первых лет у меня довольно странны и противоречивы. С одной стороны, это радио, которое собирало нас в одной из комнат по вечерам. Здоровенный, отделанный темным деревом, еще ламповый приемник на тумбочке, до ручек управления которым мне так хотелось доставать. Из него постоянно неслись непонятные мне, но странно пугающие новости. На полах лежали ковры с сине-красными узорами. Книги на каждой полке, зачитанные до дыр научные журналы. Телевизор, большей частью времени молчавший, а если показывавший, то что-то плохо видимое. Еще был проигрыватель с грудой пластинок, должных просветить меня в музыке и привить вкус к прекрасному. Для этого он слишком шумел и кряхтел, и в нем почти всегда была сломана иголка. Сквозь шорохи помех я пытался разобрать неведомые мелодии и мечтал, как комната вокруг меня пойдет в пляс. Мир на втором этаже дома был совершенно городской, вот только оживал редко — он питался от маленького дизельного генератора в бревенчатой пристройке, топлива для которого всегда не хватало. В этом мире каждая вещь что-то значила, для чего-то предназначалась, имела свою историю.
С другой стороны — мир окружающий. Первый этаж был сельским, здесь были тылы натурального хозяйства, и ни о каких коврах речи быть не могло. Деревянные полы с соломенными ковриками в деревенском стиле, потертая дачная мебель, ценный инвентарь вроде культиватора. Здесь царила какая-то обезличенность — вещей было много, но они все были только инструментами, без своей судьбы. Их у кого-то перекупили, на что-то обменяли, нашли в каких-то развалинах, но чего-то действительно интересного родители о них не рассказывали. В играх моего воображения они часто оживали, превращались в зверушек и монстров, но когда игра кончалась, возвращались в исходное состояние, неуютное и грязное. Поднимаясь на второй этаж, надо было отдельно переобуваться.
Еще до того, как я научился ходить, в деревне умерли последние две старушки, и вся она, медленно разбираемая отцом на дрова, стала грандиозным аттракционом для игр. Полуразрушенные избы, в погреба и на чердаки которых мне было запрещено забираться, единственная улица с медленно растущими на ней деревцами и колеёй от «жигулей». Остатки полей и соседний маленький кусочек леса — все это было отдано мне. Большой темный лес, окружавший нас почти непролазной массой буреломов, ям и оврагов, казался мне странным продолжением того огромного мира, который ежедневно передавал по радио хронику своего умирания. Правда, в нем было много интересного, всегда находилось что-то новое, как только я смог проходить пару километров без нытья и плача — отец стал брать меня на обход силков и капканов. Меня пугала беспредельность теней под деревьями, казалось, можно идти в одну сторону и никогда не выйти к людям. С тех пор, как я один раз чуть не потерялся, заблудившись почти в трех соснах, и меня сутки искали по озеркам и болотцам, я никогда не выходил со двора без компаса. Даже когда подрос и все окрестные пущи четко отпечатались в моей голове.
Ближайшая деревня, тоже полувымершая, лежала в пятнадцати километрах, и приятелей по детским играм у меня не было. Но одиночество никогда не казалось мне грустным, я просто не знал, что такое компания. Веши были лучшими товарищами и никогда со мной не ссорились.
Родители оказались посредственными фермерами, да особо и не пытались развернуть дела, поэтому из живности держали только птиц, на продажу и для себя, и козу для молока. Натуральное хозяйство худо-бедно удалось наладить — никакой особой нужды мы не терпели, а большего нам и не надо было.
Лет до шести все так и продолжалось: новости по радио, комментарии родителей, всегда укладывавшиеся во фразу — как хорошо, что мы тут живем, и как плохо жить всем вокруг, начатки образования и беспредельные просторы для игр. Редкие наезды деда и передаваемые ему статьи, ставшие родительским хобби, не вносили особого разнообразия. В Москву родители не выбирались. Дед постоянно пытался что-то доказать, но это плохо у него получалось.
— Сынок, завязывай с этим немытым крестьянством! В столице никакого краха нет, все рассосалось. Стройки какие начались, машин на улицах сколько!
— Крестьянство немытое, говоришь? У нас баня есть. Лучше мне про горячую воду в городе расскажи, как у вас там трубы ремонтируют. А какая у тебя зарплата? Как ее платят? Живешь на что? Со студентов тянешь? Вдруг поймают? — Отец в ответ поблескивал очками из глубины кресла, и ответные, вполне резонные аргументы, у него никогда не кончались.
— Ира, ну хоть ты меня послушай. Там магазины пооткрывались, дефицита больше нет! Совсем! И академическую карьеру можно продолжить, не все еще концы отрублены.
— Если снова аспиранткой пойти — денег для магазинов не будет. И вообще — только одна война кончилась, неизвестно, что дальше будет. — Мама продолжала бесконечные движения своих спиц.
— А на горючее да керосин денег вам хватает? Без меня бы по три месяца с лучиной бы сидели!
— Впритык, но хватило бы. Ужались бы, но прожили. Не кипятись...
После нескольких часов скучных споров, подарив мне шоколадку, книгу или жвачку, устав и охрипнув, дед сдавался и уезжал.
Очень редко, два или три раза в год, меня вывозили в мир. Отчасти чтобы я посмотрел на другие живые человеческие лица, отчасти для врачебного осмотра — родители не были врачами, медицину знали только по справочникам. Районный центр, грязный и дымный городишко, в котором на центральной улице штукатурка сыпалась с фасадов домов прямо на пьяных, валявшихся там же в любое время года, был идеальным агитационным плакатом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110