Причем никаких шлемов, камер и вообще ничего громоздкого! Один-единственный шунт, к тому же не в голове, а в плече. Раньше люди «зашивались» от алкоголизма, мы «зашьем» ваш брак от развода! Психолог то ли заключил контракт с производителем, то ли раньше работал коммивояжером и вспоминал прошлое, но продал нам эту вещичку вполне профессионально.
Честно говоря, три дня отпуска, что каждому из нас удалось выбить у своего начальства и которые мы провели в одной больничной палате, сблизили нас много больше, чем эти железки в наших телах. В целом получилось неплохо — будто на несколько месяцев вернулись те, первые годы. Не знаю, с чем это можно сравнить. Так в бою двое солдат, стоя спина к спине, могут быть спокойны за свой тыл — шунты дали нам это ощущение уверенности, знание того, что творится за твоей спиной.
Вот только одним плоха была эта система: несовершеннолетним запрещалось ее устанавливать. Детская психика должна развиваться естественно, твердили врачи, и если думать отстранений, то они были правы. Васька, как и раньше, воспитывался электроникой, и ему скоро пора было в школу, в нулевой класс. Без него все пошло наперекосяк, тот же инстинкт, что тем ноябрьским вечером толкнул Олю на истерику, а потом развязал язык мне, не отпускал. Это было как постоянное, неотступное беспокойство, оно вилось вокруг нас осиным роем, на первый взгляд не опасным, но постоянно готовым ужалить. Какое-то время я гасил в себе отзвук этого беспокойства усилием воли, у Оли это получалось хуже, и я как-то рефлекторно начал отбрыкиваться. Ответные вспышки гнева накатывали в самый неподходящий момент. В шунтах были предохранители, они не давали нам довести друг друга до истерики, но все равно это было как головная боль от простуженного нерва, приступ мигрени, ноющий зуб и начальство за спиной вместе взятые. По идее, это состояние должно было приводить к быстрому успокоению, но человек не морская свинка, которая от боли выполняет все указания, есть в нем особое упрямство, порожденное нежеланием прощать прошлые обиды. Так могло продолжаться и пять, и десять минут, пока мы не уставали. Стоя спиной к спине, мы начали толкаться локтями.
Сначала мне необходимо было иметь ясную голову, когда у жены начался приступ депрессии, и я отключился. В другой раз отключилась она. Периоды молчания начали становиться все длиннее, отключались двое одновременно, и когда один включался, нечего было слушать. В марте это стало очевидно — нейрошунты не помогали.
— Павел, так больше не может продолжаться. — Можно ли представить себе два голубых океана, от которых веет пустыней? Но теперь это были ее глаза. — Мы доводим себя до нервного истощения.
— Я договорился — шунты можно вытащить на выходных. — Она была права, нечего упорствовать в своих ошибках, да и подобные приборы начинали все меньше нравиться институтским органам безопасности.
— А что будет дальше? Ты подумал? — Ее рука отодвинула дисплей, за которым я работал.
На этот вопрос нельзя было отвечать одним махом или общей расплывчатой фразой. Я посмотрел в окно гостиной, встал из-за стола и осторожно взял ее за плечи.
— Я не знаю, что будет, честно. Оля, это странное состояние, когда я готов отдать за тебя руку, но не могу опоздать из-за этого на работу. Ты понимаешь? Одномоментно, сию секунду, что угодно. Сутками — ни за что.
— Так бывает, когда ты говоришь человеку правду, надеясь разбить стену отчуждения, и она рушится. Только за грудами недоверия — пустота, горькое желание слушать тебя, но не слышать твоих слов. Случилось то страшное, что разрушает любовь: у костяного панциря безразличия теперь была еще одна пластина. Та часть души, которая находила утешение в общении с семьей, в домашнем уюте, израненная и больная, теперь покрылась защитной коркой, и здесь уже ничего нельзя было сделать.
Мы стояли полуобнявшись и теперь были чужими людьми.
До лета, пожалуй, все катилось по инерции, даже скандалы пошли на убыль. К чему быть невежливым к твоему соседу по квартире? Любовь свелась даже не к привычке — к этикету, обряду, разыгрываемому перед глазами сына и перед своим собственным рассудком. Сама жизнь приобрела оттенок театральности — только на работе, отстаивая очередной проект, я не кривил душой и говорил то, во что верил.
Так ли уж забросил я сына, как это представлялось Оле? Нет, мне удалось подправить свой распорядок дня, и теперь я мог уделять ему почти двадцать минут в день, хоть гарантировать время начала этого общения и не мог. Но она ясно видела то, что я ощущал лишь временами, — Васька не был для меня главным светом в жизни, он был вторичен по отношению к работе, и это оскорбляло ее страшнее, чем любая возможная измена.
Окончательного решения о разводе вслух никто не высказывал, оно медленно созревало в наших умах, зато, когда скрывать его было уже невозможно, не было криков и истерик. Любое выяснение отношений казалось нам обоим ненужным.
В тот выходной я взял Ваську в зоопарк, чтобы как-то объяснить ему ситуацию. Звери ему не надоедали, хотя всех их он видел, а с динозаврами, которых тут быть не могло, даже играл в виртуалке. Главные слова все крутились у меня на языке, и только у вольера с бородавочниками я собрался духом.
— Василий, тебе необходимо знать... Мы с мамой расходимся.
Он почти не удивился, наверное, чувствовал всю неестественность наших с Олей отношений последних месяцев. Продолжая смотреть на роющихся в песке бородавочников, спросил:
— А куда ты уедешь? Мама говорит, что ты обязательно уедешь.
— Еще не знаю. Служебная квартира, может быть. Могу снять комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110