А следом Тимофей Тимофеевич узнал: мать Михаила не застала сына в живых.
Бессильный перед горем незнакомой женщины, сразу ставшей ему вдвое дороже, он потерялся… Как быть? Как к ней выйти, как встретить? Если бы еще он мог сказать: «В бою, геройски…» Нелепость, нелепость, нелепость… Чем утешить? «В бою, геройски» – да… Но все случилось в тылу, в Котельникове, по ходу тренировки. Дать РП, руководителю полетов, неполное служебное… Нет, полное служебное несоответствие. Полное! Ну, а Баранова – нет. И вина перед матерью – на нем, командарме, не обеспечившем порядка, который бы…
Что ей сказать? Какие слова?
Он не знал.
…Когда, теснясь, мешая друг другу в дверях, выносили из клуба останки летчика, к деревянному крыльцу подкатил «виллис» генерала-пехотинца, колесившего по улочкам поселка в поисках помещения для медсанбата. «Кого хоронят?» – спросил генерал. «Летчика Баранова». – «Сталинградца Баранова? Из армии Хрюкина?» – «Да». Молодого Хрюкина генерал встретил однажды в штабе фронта, командующий как раз решал вопрос, где, на каком берегу базировать авиацию. Летчика Баранова генерал в лицо не знал, но имя это слышал, связывая с ним, по обыкновению пехотинцев, те удачи, какие случалось наблюдать в воздухе, и прежде всего августовский удар по немецким танкам, прорвавшимся на Сталинград в районе Рынка. Там, на исходе дня, с горсткой народа, оставшейся от дивизии, готовился генерал к своей последней атаке… Да, помощи никакой ниоткуда не ждали. Прижатые к воде, не слыша соседей, не о том уже думали, отбросив пустые диски автоматов, снимая гранаты с предохранителей. Самолеты появились, как в кино, в последний момент. Как в немом кино, без звука. Солнце село, ранние августовские сумерки сгущались… налетели из-за Волги, как в кино. Кто их ждал оттуда? Сказка. Кому ни скажи, не верят. Из восьмерки «ИЛов» уцелел, убрался восвояси только один. Солдаты говорили: «Баранов…» Генерал решил так же: Баранов.
Вот где пришлось свидеться.
Молча, жестом придержав сошедших с крыльца людей, генерал неторопливо и властно изменил порядок траурного шествия, сообщил ему некоторую торжественность, придал характер церемониала. Водителя полуторки, поданной в качестве катафалка, он отправил пустым в направлении кладбища, велев на выезде из поселка остановиться и ждать. Потом генерал, знаток и блюститель ритуала, в печали обошел заколоченный гроб. Его тесовый верх и бока по догадке и настоянию Амет-хана были усеяны крупными алыми звездами, отпечатанными через трафаретку. Генерал понял так, что это – знаки звездного купола, свода, колыбели и усыпальницы смелой души. Амет-хан, изо всех сил старавшийся перед генералом, шепнул ему: «Сбитые!» Страдая от необходимости разъяснять окружающим свой замысел, добавил: «Двадцать три штуки убрал… Полк двухэскадрильного состава…» – «Полк! – генерал значительно поджал губы. – Двадцать три штуки… А на „ИЛе“ Баранов не летал?» – «Нет». Стало быть, в жестоком бою против танков в районе Рынка летчик Баранов не участвовал. «Будет ли Хрюкин?» – осведомился генерал, рассчитывая – задним числом, с большим опозданием, – признательно с ним объясниться. «Командарм своего участия не подтвердил».
Да, не только фронтовые заботы, не они одни помешали Хрюкину проститься с летчиком…
– Золотую Звезду Героя и ордена – вперед, – негромко скомандовал генерал.
Подставив плечо под невесомую ношу, он взмахнул белым платком.
Навсегда полоненный августовским закатом в районе Рынка, генерал каждой панихидой, на какой ему случалось бывать, воздавал должное тем, чей прах смешался с дымами разрывов и растаял над темной Волгой бесследно. Лица стояли перед ним, как живые, имен, кроме Баранова, он не помнил ни одного…
…В мыслях о последних проводах Михаила Амет-хан налегке, без парашюта, направился к своему «ЯКу».
Лейтенант Павел Гранищев, товарняком прикативший в Р. за отремонтированным истребителем, осаждал вместе с толпой двери летной столовой, пока не вывалилась оттуда компания разомлевших летчиков с аккордеонистом во главе. Тамбур, взвинченный ожиданием свободных мест, встретил ватагу матом. «Вася, любимую!» – скомандовал в ответ предводитель капеллы. Маэстро с готовностью исполнил перебор, и молодые глотки в несчетный раз грянули:
«Иду по знакомой дорожке…» Гранищев, со своей обеденной ложкой за голенищем, ринулся в зал, клубившийся паром, в очередь к раздаточному окну…
Лейтенанта занесло в Р. впервые, однако он был наслышан о городке. Получая командировочное предписание, летчик знал, что подходы к здешнему аэродрому с юга затруднены линией высоковольтной передачи, а с востока – оврагом, что рулежные дорожки пролегают в разных профилях и также овражисты, что в «Золотом клопе» пульку расписывают не по гривеннику, а по двадцати и тридцати копеек и что начальник местного гарнизона полковник Челюскин крут на суд и расправу. Был лейтенант осведомлен и относительно домика на третьей улице за линией, где истомившийся фронтовик с продпайком на руках и при деньгах всегда найдет приют и ласку…
Гвардия заполонила городок.
Гвардейцы-именинники – у всех на устах, у всех на виду.
Отпраздновали награду, томятся бездельем – как говорится, пришлым вольготно, старожилам беда: требуют особого к себе отношения, обидчивы, скандалят, выясняя отношения с девицами известного рода, прозванными «немецкими овчарками». «Как дети малые», – думал о них Гранищев, возвращаясь мыслями в Сталинград, сопоставляя нынешнее вольготное время с днями, прожитыми, как теперь ему казалось, в каком-то ознобе высшего напряжения и обнаженности чувств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133