Он выходил на траверс Горова «ноздря в ноздрю», – но левее, много левее, начав загодя ему сигналить, раскачивать самолет, перекладывая его с крыла на крыло, бензин в баках, должно быть, плескался… Ему показалось, что Горов медленно – размышляя? – оборотил в его сторону голову. Дрогнул самолет Горова, и дрогнуло сердце Солдата: сбросил капитан, отвел от себя черные чары, прозрел…
Все, с чем вышел Павел в полет и что его покинуло, – свобода, уверенность в себе, – все вернулось к нему, и Лена, далекая, близкая Лена… Дрогнул «ЯК» капитана, приподнял короткое, в солнечных бликах крыло, пятна света сошли с него, оно потемнело… прикрылся? Отстранил от себя возможность иного, не лидером проложенного пути?
«Идя к цели дальше… остаются одни…» – вспомнил Павел. – Поразительной точности фраза! Сказано Егошиным на все времена: «Идя к цели дальше… остаются одни». Я иду к цели, я иду на Ростов, я не хочу оставаться один…»
– Лена! – крикнул Павел, выворачивая на живший в нем ростовский курс, расцвечивая небо веером трассирующих очередей, своей последней надеждой, – может быть, барановский исцеляющий огонь привлечет ее и образумит!..
Минуту спустя Павел уже с трудом различал неизменившийся строй уходящих машин. Он их пересчитал: один «ПЕ-2», пять «ЯКов»…
«Собрав троицу… отдаляется… Уверенно отходит, – следил Кулев за находчивым „маленьким“, не потерявшим на маршруте своего лица. – Уверенно!» – признал он, видя в смелом отходе «ЯКов» призыв, не понимая его, не находя в себе сил на него отозваться, как не смог перед тем решиться на посадку в Р., чтобы обговорить сигналы. Вот он, особый случай, подоспел, ждать себя не заставил, изволь, объяснись с «ЯКами»! Все пустил мимо носа, только бы избежать Кашубы, не расхлебывать каши…
Самоотверженность побуждается долгом и любовью. Она может подспудно зреть, чтобы вспыхнуть в звездный час, даря радость безоглядного риска, личного мужества во имя добра, и сохранить в человеке человека. Суетность, своекорыстие подтачивают эту готовность, глушат, вытравляют, – что открывается так же внезапно, в судный час…
С окаменевшим лицом проводил Степан скрывшуюся тройку.
– Штурман, место!
Неторопливо и понуро, не отвечая Дралкину, он слева направо оглядывал расстилавшиеся перед ним океанские воды, и это нарочито замедленное, хладнокровное – бессмысленно хладнокровное, с тупым кому-то вызовом – движение, благодаря, должно быть, спокойствию, возобладавшему надо всем, открыло ему… залив!
Что-то двинулось у него в глазах, как после карусели, взгляд на землю переменился, и он увидел, по-штурмански прочел береговую линию Таганрогского залива, ошибочно принятого им за устье разлившегося Дона…
Лена Бахарева не была бы летчиком-истребителем, если бы не заметила пулеметно-пушечной трассы, – в стороне от нее, не прицельной, конечно, пущенной в белый свет, как в копеечку. «Что за выходки, что за мальчишество, – подумала Лена. – Гранищев, кто же еще… У всех на виду, перед посадкой (горючее кончается), предупреждает Дралкина…» В том смысле примерно: на чужой каравай рот не разевай. Не с вашей улицы девчонка. «Слишком много Паша на себя берет».
И в ответ быстрым, ловким движением, как сделала однажды в аэроклубе в день первого своего самостоятельного вылета, она сдернула с головы шлемофон. Чтобы инструктор Дралкин наконец-то разглядел ее, признал и все понял.
Но не Дралкин, а сидевший справа от него, ближе к Лене штурман Кулев увидел возникшее в кабине «ЯКа» женское лицо. Он вспомнил Лену быстрой, подспудной, безотказной памятью страха, хотя в лице ее сейчас не было замкнутости, затаенной силы, поразившей его в момент бегства на грузовике с хутора, напротив, в нем светилась дружественность, какое-то несмелое, стыдливое ожидание…
Внизу, под крылом «ЯКа», прояснялся Таганрог, занятый врагом, Леной еще не опознанный.
– Уходим, – выдавил из себя Кулев, поворачиваясь к Лене широкой спиной, загораживая Дралкина от нее, больше всего боясь пробуждения в командире бестрепетной решимости, как при заходе на забитый «юнкерсами» зимний вражеский аэродром, когда Дралкин крикнул ему: «Шасси!..»
– Уходим, – одними губами повторил Кулев, поворотившись на круглом сиденье так, чтобы командир не увидел, не узнал Бахареву и чтобы, главное, вновь не прогремела его непреклонно-отчаянная команда: «Шасси!» – как будто можно куда-то уйти, скрыться от доверчивой улыбки на открытом, утомленном лице летчицы, не ведавшей, где и почему она брошена.
Конфузливо чихая сизым дымком и замедляя бег, невесомый «ЯК» Гранищева остановился посреди черного поля ростовского аэродрома – бензин в его баках кончился.
Обессилевший Павел, не шевелясь, озирался по сторонам.
Он с трудом узнавал бараки-времянки, казавшиеся ему нежилыми, как и коробки разбитых зданий; сам аэродром расстилался перед ним, будто впервые увиденный, чужой. Все вокруг словно бы уменьшилось, просело в зловещем молчании, а по горизонту, лениво клубясь, вставали черные дымы. Тоска тяжелого предчувствия сдавила Павлу душу.
По самолетику, застрявшему в поле, боец-стартер открыл пальбу из ракетницы: не мешай взлету других, убирайся!
«Лидер на подходе», – понял лейтенант, удивляясь проворству флагмана, – быстро определился, вышел на город, – боясь думать о «маленьких», о Лене, зная, что до Ростова им не дотянуть, не хватит бензина. Будут падать. «Однажды она уже падала…» – вспомнил Павел посадку Лены в открытой степи и взлет у немцев из-под носа. «Пронесет, пронесет…»
– Вылазь! – кричал ему запыхавшийся РП, руководитель полетов, расставляя подоспевших мотористов, чтобы убрать с поля «ЯК», мешавший взлету «горбатых».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133